– И я не проснулась?

Я качаю головой. Закуриваю сигарету, пью кофе, и на короткое время мир обретает гармонию.

– Где все были? Я не могу понять. Как они могли ничего не слышать? Если бы кто-то вломился в дом, он наверняка поднял бы адский шум?

– Я не знаю, Руби. Возможно, замок уже был сломан. Никто не помнит, был ли он заперт, когда они приехали. Если никто не проверял его перед тем, как повернуть ключ, то, вероятно, казалось, что ты отпираешь и запираешь его, хотя на самом деле ничего не происходило.

– И внизу больше никто не спал?

– Там была радионяня, – говорю я.

– И они ничего не слышали?

Боже, это звучит ужасно. Это и есть ужасно. Они заслужили все, что о них писали в газетах. Что за люди так поступают? Наверняка он тоже принял снотворное, хотя никогда в этом не признавался. Он не услышал радионяню, потому что отсыпался после выходных в компании красного вина и бог знает чего еще.

– Там был только папа. Твоя мама уехала домой в субботу вечером – ну, точнее, очень рано утром в воскресенье. Я думаю, они поссорились, хотя официальная версия гласит, что она собиралась уехать, потому что ей с понедельника нужно было заняться наймом новой няни.

– Так она оставила меня с этими людьми?

– Она оставила тебя с твоим отцом. В этом нет ничего необычного, Руби. Ты сейчас рассуждаешь как газетчики.

– В чем-то они правы, – угрюмо произносит она.

Я не могу на нее сердиться. Люди, не имеющие к произошедшему никакого отношения, тоже повторяли это снова и снова. Если каждый, кто когда-либо покупал Mirror, имеет право выразить свое мнение, то, видит бог, у Руби это право есть.

– Знаешь что? У вас были прекрасные выходные. Чудесные. Мороженое, ракушки, замки из песка, купание и все, что так любят дети. Мы вместе ходили на пляж. Ты помнишь это, да? Про медузу? И так было все выходные. Ты прекрасно провела время. Тебе нужно это помнить. Вы с Коко были очень счастливы в ваши последние выходные вместе. Тебе нужно это помнить.

– Я не помню, – говорит Руби. – Не помню. Я ничего не помню. Я даже не помню ее, вообще. Совсем. Я вижу ее фото каждый день, но я не помню, какой она была.

Она вдруг выглядит ужасающе несчастной.

– Я бы хотела помнить, – говорит она.

– Шон, я что-то не уверена. Это как-то неправильно.

– О боже, – говорит Шон и кладет свой конец матраса, готовясь к ссоре. – Опять начинается.

– Но я…

Его лицо краснеет, как всегда бывает, когда он чувствует приближение боя. Она никогда не сможет привыкнуть к этой перемене в обаятельном мужчине, который души в ней не чаял. Но, конечно, она никогда не перечила ему до того, как вышла за него замуж.

– Да, ты, ты, ты. Всегда ты, не так ли? Ты никогда не думала, что в мире могут быть и другие люди?

Старая, как мир, история. Когда Шону кажется, что он не сможет добиться своего, обвинения выплескиваются из него просто потоком: «Ты такая эгоистка. Ты никогда не думаешь о том, что могу хотеть я? Ты разрушаешь мою жизнь. Ты притворялась кем-то совершенно другим. Я бы никогда не женился на тебе, если бы знал, какая ты на самом деле».

– Но, Шон, – слабо протестует она, – они всего лишь маленькие дети!

Их размолвки всегда проходят одинаково. Он хочет чего-то, а если она указывает на недостатки этого чего-то, он тут же впадает в детство. Огромный ребенок брыкается и кричит «ненавижу» Противной Мамочке. С годами она стала отступать, по возможности избегать конфликтов, но ее разочарование все время выливается в пассивную агрессию. Она слышит собственный обиженный голос, произносящий: «Да делай ты, что хочешь, как обычно», – и презирает саму себя. В конце концов, пассивная агрессия – это все равно агрессия. Только более жалкая версия.

– О, конечно, – говорит Шон. – Все эти годы в медицинской школе – ничто на фоне твоего трехлетнего опыта материнства. Думаешь, Джимми дал бы их своим собственным детям, если бы это было опасно? Серьезно?

«Я не уверена, что он даже подумал бы о последствиях, – думает она. – Ничто в Джимми Оризио не заставляет предположить, что он вообще думает о последствиях. Он даже не вставал с дивана до обеда, такое у него было похмелье. Просто лежал там с высохшей вчерашней слюной на трехдневной щетине. Дети, наверное, решили, что ночью в дом забрался один из местных алкашей».

Шон снова поднимает матрас и начинает идти вперед.

– Возможно, тебе нужно было поддерживать отношения со своим обслуживающим персоналом, чтобы нам не пришлось гадать, как справиться со всеми этими детьми.

Она не может сдержаться:

– Возможно, если бы ты смог наладить отношения со своими старшими детьми, у нас бы вообще не было этой проблемы.

Шон закатывает глаза, пока зрачки не исчезают.

– Ну, все, приехали, – говорит он и дергает матрас так, что вырывает его из рук Клэр, и она чувствует, как ломается ноготь.

«Да пошел ты, Шон, – думает она. – Если я не потрачу половину субботы на маникюр к твоему драгоценному ужину, у тебя будет истерика, и ты будешь твердить, как я себя запустила».

– Ай, ты только что сломал мне ноготь.

Он игнорирует ее.

– Ну ты и стерва. Ни перед чем не остановишься, чтобы задеть.

«Снова капризный маленький мальчик. Интересно, какой была его мать? Он говорит, что его отец был чудовищем, но о матери даже не упоминает. Вероятно, она существовала только для того, чтобы обслуживать мужчин. Всякие козлы говорят, мол, перед тем как жениться на женщине, нужно посмотреть на ее мать, но если бы я начала всё сначала, то точно так же поступала бы с мужчинами. Их отношение к своим матерям говорит всё об их отношении к женщинам в целом. Если их мать выглядит несчастной, убегайте прочь».

Они выносят матрас через двери патио на солнечный свет. У Клэр сегодня было очень мало солнечного света. Она провела весь день, расчищая бардак после вчерашнего вечера и непрерывно готовя бутерброды с беконом для взрослых и пасту с сыром и горошком для детей. Никто даже не потрудился уделить внимание времени приема пищи. Они просто вплывали и выплывали обратно в раскаты смеха у бассейна и говорили: «О, да, как мило», – когда она в очередной раз доставала сковороду из раковины. Джимми и Линда уже почти добрались до флигеля с матрасами из своей комнаты. Имоджен Клаттербак стоит в дверях с кучей малышей вокруг ее ног.

– Мы действительно собираемся бросить их на попечение одной Симоны? – спрашивает Клэр.

– Она говорит, что будет рада. Конечно, если ты хочешь остаться дома, она не будет против. И, полагаю, я как минимум смогу побыть в тишине и покое, без постоянных упреков.

Как же это несправедливо. Но Клэр обдумывает его слова и понимает, что в таком случае ей, по крайней мере, не придется смотреть, как у него по подбородку течет вино. Шон заказал стол в кафе на другой стороне переправы. Несколько прекрасных часов их будет разделять море.

– Хорошо, – говорит она. – Конечно. Да. Спасибо. Хорошее предложение. Я думаю, в этом есть смысл, не так ли? Ну, знаешь, оставить кого-то из взрослых присматривать за детьми в первый раз, когда мы накачиваем их наркотой.

Он снова останавливается, поворачивается и гневно смотрит на нее.

– Это не наркотики. Господи, как же ты любишь преувеличивать.

– Ну а как бы ты это назвал?

– Так, как это называет Джимми, – отвечает он. – Это лекарства, а не наркотики. Слушай, он делал это годами, и с его детьми ничего не случилось, ну? Все в порядке. Это абсолютно нормально. Если ты не доверяешь врачу в правильном подборе лекарств, то кому тогда доверять?

Все надувные матрасы разложены, а на них постелили белье. Хоакину, как старшему, досталась кровать Милли, а Тигги, которой шесть лет, – диван-кровать Индии. Поскольку старшие девочки так и не спали на них, никто не будет требовать смены постельного белья. Коко и Руби будут спать на одном матрасе, Иниго и Фред – на втором. Кровать Симоны была аккуратно заправлена и убрана, чемодан упакован и задвинут под нее. «Она не подросток, – думает Клэр, – она просто робот». Наверное, если карьера родителей посвящена тому, чтобы держать чужие махинации вне поля зрения общественности, можно стать параноиком в вопросах собственной личной жизни.