– Полагаю, это в какой-то степени неизбежно, учитывая то, как начались ваши с ней отношения, – произносит Роберт.

Чарли разражается раскатами смеха.

– В точку, Робби, в точку!

– Ах ты, придурок, – говорит Шон, но не похоже, чтобы он обиделся.

Джимми протягивает косяк Линде, та делает короткую затяжку и передает его Шону. Их пальцы соприкасаются, слишком медленно, чтобы это могло быть случайностью. «Ой-ой-ой, – думает Чарли. – Непохоже, что угрозу представляла няня».

– И что, никого, чтобы присматривать за детьми все выходные? Ты не мог найти кого-то на время или типа того?

Шон качает головой.

– Боже, сразу понятно, что у тебя нет детей.

– Я решил отписать свою квоту тебе, старина, – говорит Чарли. – Похоже, тебе нужнее.

Шон втягивает в себя дым, и на мгновение кажется, будто он собирается выкашлять его весь обратно. Для Чарли это отвратительный запах. Не так пахла дурь, когда они учились в университете. Он помнит, что тогда она издавала благоухание, не как эта едкая химически пахнущая дрянь, чья вонь надолго повисает на остановках Лондона расплавленным гудроном даже после того, как курильщик отчалил.

– Ты когда-нибудь пробовал одним днем нанять персонал в августовские выходные? Не выйдет, брат. Мы теперь сами по себе.

– Ну, по крайней мере, у нас есть девочки, – говорит Мария. – Они могут помочь.

– Я бы не рассчитывал на моих. Они и так в ярости, потому что я забыл, что они приедут. Очевидно, они уже где-то в злачных местах Пербека.

– Ты забыл, что они должны приехать?

– Ну, или Хэзер хотела испортить мне день рождения. Что мне кажется более вероятным, а тебе?

– Миленько ты отзываешься о своем потомстве, – говорит Роберт.

– В самом аду нет фурии страшней, чем женщина, которую отвергли, – произносит Джимми, и Чарли обращает внимание на его надтреснутый и слегка невнятный говор, как у кокни. Голос наркомана.

«Мне нужно сделать так, чтобы нас никогда не фотографировали вместе, – думает он. – Держу пари, еще до конца десятилетия с этим будет связан скандал с потерей лицензии». И все же. По крайней мере, теперь он знает, что новички в их компании не бросятся рассказывать истории таблоидам.

Он нащупывает в нагрудном кармане рубашки-поло сверток. Линда предусмотрительно выбрала для центра беседки журнальный столик со стеклянной столешницей.

– Что ж, не вижу смысла позволить всему этому испортить выходные, да? – Чарли наклоняется и начинает делать дорожки.

– Я не могу заснуть.

Хоакин стоит на вершине лестницы, потирая глаза.

Клэр смотрит на часы. Уже десять. Мужчины на мгновение поднимают глаза и снова начинают кричать друг на друга. Линда не двигается с места – она сидит, будто маленькая статуэтка, на кухонном столе, курит Vogue и стряхивает пепел в раковину.

Мария цокает к Хоакину по мраморному полу.

– Привет, милый, – говорит она. – Почему ты не в постели?

– Вы так шумите, что я не могу заснуть, – отвечает Хоакин.

Мария поднимается по лестнице, подхватывает ребенка и уносит с глаз долой. Третий визит сверху за сегодня. Хоакин уже спускался один раз, и близняшки, держась за руки, стояли на вершине лестницы, пока мать не подскочила и не унесла их. Клэр ни на секунду не сомневается, что в скором времени они вернутся.

– Может, нам стоит куда-то переместиться? – говорит она неопределенно. – Мы действительно очень шумим.

– Куда? – высокомерно спрашивает Чарли.

Он всегда был с ней высокомерен, этот Чарли Клаттербак. Ни один мужчина такого маленького роста не должен смотреть на женщин настолько сверху вниз. Она не знает, связана ли его неприязнь с какой-то остаточной лояльностью к Хэзер, презирает ли он ее на личном уровне, или это просто из-за того, что она женщина, но у нее нет никакого желания выяснять. Его зрачки сузились, а улыбка застыла на губах, в ней нет юмора, хотя он наверняка думает, что выглядит так, будто ему очень весело.

«Может, мне тоже стоит принять, – думает она. – В этом и есть проблема с кокаином. Невыносимо находиться рядом с людьми, которые употребляют, а ты – нет. Это как быть собакой в окружении волков».

Чарли жестом показывает на комнату открытой планировки. Дверей, чтобы изолировать шум, нет, как нет и ничего мягкого, чтобы поглощать его. Комната похожа на ад. Повсюду разбросаны стаканы и пепельницы, обувь, пустые бутылки под мебелью. На кухонном столе, огромной плите из полированного вишневого дерева, хаос из полупустых тарелок и наполовину опустошенных винных бокалов. «Завтра я все это уберу, – думает она. – Что за выходные… Он жалуется на отсутствие няни, но я знала, чем все закончится, когда он заявил, что домработница нам помешает».

– Когда мы были маленькими, мы бы не посмели покинуть кровать после отбоя, – говорит Имоджен. Для человека, который никогда не занимался воспитанием детей, она слишком уверенно вещает на этот счет.

– Это многое объясняет, – язвительно произносит Клэр. Сдержаться она не может. Серьезно, либо Имоджен забыла, что такое быть ребенком, либо ей в голову вбили такой жесткий набор правил, что она именно поэтому сегодня днем угрожала отобрать у трехлетки наггетсы, если он не будет есть горошек.

Имоджен не отвечает. Возможно, она не расслышала. Тем более что ее муж орет не хуже пожарной сирены.

– По крайней мере, дети Джимми и Линды понимают правила, – продолжает она.

– О, у нас есть метод, – говорит Джимми и размахивает своим косяком в воздухе, словно дирижерской палочкой.

– А как насчет сада? – предлагает Клэр. Все раздвижные двери открыты в попытке проветрить помещение, впустить в душную комнату немного морского бриза. Ей бы хотелось оказаться там, снаружи. В прохладе, на одном из диванов в беседке. «Может быть, просто выйти? – думает она. – Никто ведь не замечает, что я здесь уже целый час. Даже Мария больше не утруждает себя разговорами со мной. Я вчерашняя женщина. Теперь я больше никому не интересна, ведь я больше не главное сокровище Шона».

– В саду можно подключить радионяню? – спрашивает Имоджен, на мгновение оторвавшись от столешницы, разлинованной кокаином. Какие же подробности иногда всплывают. Она выглядит как порядочная дама, строго следующая за своим чванливым мужем, но наркотики пылесосит, будто прожженная шлюха.

Клэр вздыхает. Радионяни выстроились в ряд около плиты: одна для семьи Гавила, другая для семьи Джексонов. Для Оризио гаджета нет. «Нам она не нужна, – самодовольно сказала Линда, когда их подключали к сети. – Дети не проснутся. Они у нас вышколенные». Клэр прикладывает ухо к своему устройству, слышит, как ее дети сопят в темноте комнаты. Они встанут с первыми лучами солнца, во сколько бы взрослые ни легли спать. При одной мысли об этом Клэр чувствует усталость.

– Нет, – отвечает она, смиряясь с перспективой долгой ночи под слепящим светом галогенных ламп. Линда из тех дизайнеров, которые считают, что смысл освещения в том, чтобы показать каждую пылинку и каждый изъян лакокрасочного покрытия. Такая комната не располагает к отдыху.

Рыбный пирог, так тщательно выбранный и доставленный из Лондона в термосумке, остался практически несъеденным, потому что Чарли Клаттербак привез столько кокаина, что дилеры из Северного Кеннингтона наверняка смогли устроить себе выходной за счет прибыли.

Клэр ненавидит Чарли Клаттербака. Если бы она познакомилась с ним до того, как основательно вляпалась с Шоном, то дважды бы подумала о том, стоит ли ей вообще встречаться с Джексоном, учитывая его окружение. У него много друзей, которые ей не нравятся, но Чарли – худший из всех. Это ходячий стереотип тори: красное лицо, зубы отбелены до того, что похожи на протезы, прядь жирных волос отделена от зализанной назад копны и мотается по лбу, рокочущий голос заглушает все вокруг, остроносая жена смеется противным снисходительным смехом, пока он обобщает и поливает грязью. «Мы уже слышали про Коммуняк, Провинциалов, Гомосеков и Быдло – слова, которые он никогда бы не использовал в своих многочисленных телевизионных опросах, но которыми с удовольствием разбрасывается при закрытых дверях. Это только вопрос времени, когда мы перейдем к Ниггерам и Моджахедам, – думает она. – Только вопрос времени».