Я вздрагиваю, на мгновение задумавшись, разговаривает ли она со мной или вернулась к книге.

– Вы же не можете помнить его целиком…

– Помню каждое слово, – возражает она. – Джен перечитывала ее снова и снова, чтобы выучить наизусть, а потом передала мне дневник, чтобы я проверяла, правильно ли она выучила. «Едва ли мой отец его читал, – сказала я ей тогда. – Зачем учить слово в слово?» И знаете, что она сказала?

Я качаю головой, но потом, вспомнив, что она не может меня видеть, произношу вслух:

– Нет, что она сказала?

– Она сказала: «Это важно для нее». Вот тогда я поняла, что у нас проблемы – что Джен поверила в призрак Кровавой Бесс, поверила, что она теперь внутри нее… Вы записываете, мисс Кори?

– Вы уверены, что готовы продолжать? – спрашиваю я. – Уже поздно… – Я смотрю в окно, но небо такого же обычного серого оттенка, как и когда мы начали. Мы вполне могли застрять во времени, даже в том полудне 1993 года, когда одна девочка вслух читала дневник другой девочке.

– Я хочу рассказать сейчас, – отвечает Вероника. – Пока могу.

«Меня зовут Бесс Моллой, которую некоторые называют Кровавая Бесс, и вот моя исповедь. Я пишу это в дневнике мисс Джозефины Хейл, потому что другой бумаги у меня в распоряжении нет, но я хочу сразу дать ясно понять, что она не заставляла меня и не оказывала давления. Я пишу это по собственной воле и беру на себя полную ответственность за все свои действия. Да простит меня Бог.

Я родилась в Нью-Йорке, в Бруклине, в районе Ред-Хук, в семье честных ирландских иммигрантов. Отец работал портовым грузчиком в доках, мать занималась шитьем. Я была старшим ребенком из шестерых детей, единственной девочкой. Когда мне исполнилось тринадцать, моя помощь нужна была дома, так что, хотя я любила читать и учиться, в школу ходить больше не могла. В течение дня я помогала с детьми и по хозяйству, а по ночам работала вместе с матерью: мы делали шелковые цветы – сотни каждую ночь, их продавали в магазинах шляп и универмагах.

Те цветы, что я делала сверх этого, продавала на улицах. Самым большим спросом пользовались фиалки. Свежие цветы привозили на лодках с севера штата, где их выращивали. Рано утром я шла в доки и обменивала шелковые цветы на настоящие, которые потом продавала у ресторанов и кафе в Гринвич-Виллидж. Мужчины покупали свежие букетики для своих подруг, а женщины выбирали шелковые – ими можно было украсить шляпки, и они не увядали.

Однажды утром в доках другие девушки, торговавшие фиалками, были в крайнем волнении: одну из них нашли мертвой – ее задушили, на шею повязали фиолетовую ленту, а букетики были разбросаны по ее телу, словно какое-то извращенное подношение. Девушки были встревожены, но все мы понимали, на какой риск идем, продавая фиалки на улицах до поздней ночи. А девушка, как поговаривали, продавала не только фиалки.

Следующей ночью была убита еще одна цветочница. А на следующую ночь другая. Газеты захлебывались заголовками, журналисты прозвали убийцу Фиалковым Душителем. Проповедники заявляли, что это кара Господня. Социальные работники раздавали листовки и велели оставаться дома. Им легко было говорить. Нас всех дома ждали голодные рты, их надо было кормить. Я стала носить с собой самые острые швейные ножницы.

Но одна из социальных работниц предложила конкретное решение. Ее звали Джозефина Хейл. Когда я впервые увидела ее, на ней было сиреневое платье, а к корсажу приколот букетик фиалок. Прикоснувшись к ним, она сказала:

– Я живу там, где их выращивают. У нас есть теплицы, и женщины-заключенные их собирают.

Эта хорошенькая девушка с большими глазами выросла в тюрьме. Конечно, не как заключенная, она была дочерью начальника тюрьмы в месте под названием Ненастный Перевал. Она сказала, что хочет помочь нам, цветочницам, и предложила комнаты в благотворительном доме, чтобы после работы не приходилось добираться домой по темным улицам.

Вряд ли она понимала, что тем самым привлечет Фиалкового Душителя – я так не думаю. Я прожила в том доме почти месяц, когда это случилось.

Шесть девушек устроились на ночь в большой комнате в башне. Я проснулась среди ночи и увидела фигуру в капюшоне, которая склонилась над одной из девушек. Сначала я подумала, что сплю, а потом – что вижу Ангела смерти, пришедшего за бедной девушкой. Но потом я увидела, что он ее душит. Я вскочила и бросилась на него, размахивая ножницами. Он резко развернулся и поднял руку. Лезвия прошли сквозь ладонь. Я непонимающе уставилась на них и не увидела его лица, отвлеклась – и он смог ударить меня тяжелой рукояткой ножниц. От удара я оказалась на полу и потеряла сознание.

А когда проснулась, вокруг меня была лужа крови – как я думала, моей собственной, и лучше бы так и было. Но нет. Это была кровь девушек-цветочниц, их горла были перерезаны моими ножницами, которые я сжимала в руке. Я даже не успела подумать о побеге, когда вошла горничная и начала кричать. Она разбудила весь дом, и вскоре прибежали все, включая Джозефину, которой я едва могла смотреть в глаза – так сильно я боялась, что она посчитает меня убийцей. Но она открыто заявила, что верит мне. Меня отвезли в женский изолятор. Джозефина нашла мне адвоката, который в суде настаивал на моей невменяемости, и врача – Эдгара Брайса, который дал показания в мою пользу. Это был молодой и красивый мужчина, и говорил он убедительно, чтобы склонить присяжных на мою сторону. Благодаря их с Джозефиной усилиям меня отправили в исправительное учреждение для женщин, „Ненастный Перевал“, которое она же основала в доме, где прошло ее детство.

Я была благодарна за то, что меня избавили от тягот тюремного заключения, но предпочла бы, чтобы меня признали невиновной. Но моей судьбой было навсегда остаться Кровавой Бесс, как нарекли меня газеты, убийцей невинных.

И хотя Джозефина основала „Ненастный Перевал“ как место, где даже с убийцами можно было обращаться гуманно, боюсь, в вопросах человеческой природы она была очень неискушенной.

Вскоре после моего приезда совет учредителей „Ненастного Перевала“ потребовал нанять смотрителя, и они назначили Эдгара Брайса, доктора, который свидетельствовал в мою пользу в суде. Думаю, он убедил Джозефину, что они будут наравне управлять учреждением, но вскоре стало ясно, что доктор Брайс планировал сам принимать решения.

Под его руководством нас, девушек, отправили работать в теплицы, где выращивали фиалки, – это было изнуряюще. Приходилось лежать на досках, разложенных над клумбами, чтобы не повредить хрупкие цветы. О фиалках заботились больше, чем о наших костях, которые, как утверждал доктор Брайс, благодаря нашему деревенскому происхождению были крепкими.

Он говорил о нас, точно мы были отарой овец. И объяснял на лекциях, которые читал на встречах совета учредителей и в местных женских клубах, что наши наклонности были заложены в нас с рождения, нашей вины в этом не было. Я присутствовала на этих встречах как яркий пример его доктрин. В простой муслиновой форме учреждения я сидела на табурете перед всеми, чтобы доктор Брайс, чьи руки всегда были в перчатках, будто он боялся заразиться от меня, мог показывать на мне при помощи штангенциркуля недостатки в чертах лица и последствия появления потомства у слабоумных.

Я научилась притворяться, что меня там нет, позволять душе подниматься к потолку и вылетать через длинные окна библиотеки, через лужайку и в лес, вдоль извилистых дорожек Тропы, как называла ее Джозефина. Я представляла, что на самом деле я там, гуляю с ней, а не сижу в библиотеке, где доктор Брайс тычет в меня штангенциркулем.

Она водила меня туда, хотя другим девушкам запрещалось ходить в лес одним. Во время одной из наших прогулок я спросила, согласна ли она с теорией доктора Брайса о том, что сумасшествие – это результат плохой наследственности. Она не ответила сразу, и я испугалась, что перешла черту. Я заметила, что она начинала нервничать, когда сомневались в приказах доктора Брайса. Джозефина все больше полагалась на него, а он, как я заметила, часто пользовался ее доверием и заставлял ее чувствовать себя маленькой и незначительной. Когда она смеялась или громко говорила, он напоминал ей, что эмоциональность мешает покою, в котором нуждаются „наши девочки“. Когда она гуляла со мной, он ругал ее за то, что она выделяет меня. „Другие девочки из-за этого будут плохо к ней относиться“, – говорил он. Даже в компании Джозефины, как я заметила, он всегда носил перчатки, будто боялся, что она тоже заразна.