На мгновение Ханну захлестывает волна раздражения. Хью говорит загадками, ходит вокруг да около и при этом рассчитывает, что Ханна сама догадается, хотя она понятия не имеет, о чем речь. Он что-то услышал? Что это означает? К тому же за стеной.

– Ты слышал шаги в соседней комнате?

– Да, – бросает Хью звенящим от напряжения голосом. Он словно умоляет: догадайся сама, не заставляй меня озвучивать эту догадку. – В два часа ночи. За стеной.

Тут до Ханны, наконец, доходит. Ее бросает в холодную дрожь, спину продирает мороз. Ей приходится схватиться за поручень, чтобы не подкосились ноги.

– Ханна? – доносится откуда-то издалека голос Хью. – Что с тобой? Скажи что-нибудь.

– Все в порядке, – с усилием отвечает она надломившимся, сдавленным голосом. Ей с трудом удается выговаривать слова. Рука, держащая телефон, похолодела, застыла, словно превратившись в пластмассовую конечность манекена. – Я… спасибо, Хью. Я не могу больше говорить.

Она дает отбой.

Ханна возвращается в вагон, садится и смотрит в окно на пробегающий мимо сельский пейзаж, ощущая, как по венам растекается ледяной ужас.

Ей хочется завыть «нет-нет-нет-нет».

Но кричать нельзя. Необходимо сохранять молчание. Теперь ей понятно, почему Хью не мог подобрать нужные слова. Понятно, что именно он хотел, но не смог выразить. Понятен смысл предупреждения о необходимости быть готовой к неприятным неожиданностям.

Потому что в тот вечер, когда была убита Эйприл, Хью вернулся в свою комнату только в два часа утра и услышал, как за стеной расхаживал сосед.

Комната Хью была последней на этаже. У него имелся всего один сосед – Уилл.

К моменту прибытия поезда в Эдинбург Ханна почти убедила себя, что Хью ошибается. Или что она его неправильно поняла.

Уилла не могло быть в колледже в тот вечер. Во-первых, его бы наверняка заметили. Боковые ворота закрывали в девять вечера, главные – в одиннадцать. Ему пришлось бы стучать и обращаться к консьержу. Да, он мог перелезть через стену, как когда-то сделала Ханна, но полиция в два счета установила бы, что он лжет.

Во-вторых, Ханна просто не верит в способность Уилла скрывать такой секрет целых десять лет. Причем не только от полиции, но и от семьи, других студентов, от нее, наконец.

Его неизбежно кто-нибудь увидел бы на завтраке во время мнимого отсутствия. Или в поезде, когда он якобы находился дома, в Сомерсете.

«А может, его действительно кто-то видел, – шепчет тихий внутренний голос. – Или на худой конец слышал. Что, если этот кто-то и есть Хью?»

Нет, не может быть.

А потом она вспоминает, каким тоном с ней вчера разговаривал Уилл – неуверенно, запинаясь. «Я уверен, что ты права. Если у него есть алиби, ничего не поделаешь».

Он говорил о Майерсе, о том, что из-за конференции полиция не стала подозревать профессора. Однако теперь Ханна невольно задумывается, не пытался ли Уилл сказать ей что-то такое, в чем прежде не находил сил признаться?

Ханна вспоминает долго не пропадавшее сообщение о вводе текста накануне вечером. А если это знак того, что Уилл пытался найти слова признания, но так и не нашел?

Она все еще мысленно прикидывает разные варианты, когда двери вагона открываются, и поток пассажиров изливается на перрон. Ханна настолько погружена в мысли, что проходит через турникет и тащит чемодан к рампе, не замечая, что ее зовут.

– Ханна! Ханна!

Последний оклик наконец достигает ее сознания. Она озирается, проверяя, ее ли зовут или, может быть, какую-нибудь потерявшуюся девочку, а голос просто показался ей знакомым. Он похож на… Нет, не может быть.

Она оборачивается и буквально налетает на мужа, отчего тому приходится придержать ее.

– Уилл!

– Сюрприз! – радостно восклицает он. – Решил сам встретить. Тебя чертовски трудно догнать. Ты неслась к этой рампе, как нападающий к воротам. Не слышала, как я орал?

– Извини… – У нее перехватило дух от неожиданной встречи. – Я не… просто задумалась. Я… рада тебя видеть.

«Рада тебя видеть»? Ей хочется надавать себе пощечин. «Рада тебя видеть» говорят коллеге при случайной встрече в картинной галерее, но не мужу после возвращения из дальней поездки.

– Я соскучился. – Уилл наклоняется и целует ее, кольнув щетиной губы. Ханна чувствует внутри какое-то шевеление – не ребенка, а чего-то еще, клубка путаных, противоречивых эмоций. Ей хочется ответить на поцелуй, приникнуть к плечу мужа – и одновременно отстраниться до поры до времени, пока не удастся разобраться со своими чувствами. Как и то и другое может одновременно уживаться в душе? Как можно любить Уилла и в то же время допускать, что он лгал ей десять лет?

Она должна ему верить, ведь он ее муж.

И Ханна действительно верит ему.

Тогда почему она ничего не рассказывает Уиллу о версии с эркером и водосточной трубой?

Уилл тем временем тараторит без умолку, осыпая ее вопросами о поездке, Эмили, Новембер, докторе Майерсе.

– Похоже, тебе надо было этой поездкой успокоить нервы. Теперь-то все устаканилось, верно?

Вслух Ханна отвечает «да», но мысленно вопит: «Почему ты так торопишься все это закончить? Уж не боишься ли ты того, что я могу обнаружить?»

– Ты какая-то притихшая, – наконец замечает Уилл, когда она оставляет без ответа очередную реплику, – нормально себя чувствуешь?

– Извини. – Ханна проводит ладонью по лбу. – Я… да, все нормально. Очень устала. Не знаю, что на меня нашло последние два дня – чувствую себя как побитая.

– Неудивительно. Двадцать пятая неделя как-никак? – Уилл нежно целует ее в макушку. – Шесть месяцев. Почти третий триместр.

– Третий триместр? – Ханна взвешивает слова в уме, на мгновение отвлекшись от мыслей об Эйприл. – Третий триместр, ни черта себе! Мы выходим на финишную прямую, Уилл.

– Точно, – лучезарно улыбается он. В этот момент ребенок сильно толкается, такого она еще не испытывала. – Что случилось? Забыла что-нибудь?

– Нет. Ребенок… – Ханна прикладывает ладонь к животу и с изумлением чувствует отчетливый нажим, как если бы малыш пытался прорваться через кожу наружу наподобие инопланетного существа в фильме «Чужие». – О господи, Уилл, быстрее!

Уилл озадачен, не понимает, в чем дело, пока она не прижимает его руку к раздутому животу и не замирает в ожидании. Наконец вот он, новый толчок. Лицо Уилла озаряет улыбка.

– Матерь божья, – благоговейно произносит он. – Что это было? Это?..

– Да. Наш ребенок. – Широкая улыбка освещает ее лицо. Они стоят посредине спуска с платформы, мимо течет толпа, чужие чемоданы бьются о ее чемодан, люди шипят, недовольные препятствием. Ей все равно. В этот момент ее ничто не заботит, ничто, кроме ощущения горячей ладони Уилла на своем животе, на натянутой, как поверхность барабана, коже и движения ребенка в утробе.

– Боже мой, – медленно произносит Уилл, испытывая одновременно потрясение и восторг. – Он опять это сделает?

– Не знаю. – Ханна подхватывает чемодан. Уилл тут же перехватывает ручку чемодана, они возобновляют спуск. – Вроде успокоился. Но он еще себя покажет. Не могу поверить – ты тоже почувствовал!

– Ты не можешь? Это я не могу! – сияет Уилл. На щеках образуются ликующие складки. – Наш ребенок, Ханна! У нас будет ребенок!

– Я знаю, – улыбается она в ответ.

Ханна обнимает мужа и так сильно прижимает к себе, что он чуть не спотыкается. Сердце Ханны переполняет любовь. Странная неуверенность, которая мучила ее на протяжении всего пути в Эдинбург, исчезла, растворилась без следа. Как она могла в нем сомневаться? Как могла усомниться в собственном выборе? Ведь это все тот же Уилл, которого она любила и продолжает любить больше десяти лет. Мужчина, которого она изучила как свои пять пальцев.

– Любимый, – шепчет она, в ту самую секунду, как Уилл предлагает:

– Карри на ужин?

Оба хохочут, мир снова прекрасен и надежен. Уилл, ее муж, здесь, с ней, а Оксфорд далеко-далеко.