– Ничего себе, – говорю я. – Вы что, серьезно?

Наконец-то, наконец-то интерком оживает.

– Блэкхит.

– Камилла Джексон.

– О! Клаттербаки приехали буквально только что. Разве вы их не видели? – произносит голос по ту сторону микрофона.

– Да, – отзываюсь я, – я их видела.

– О, – снова говорит голос. Мне он не знаком. Впрочем, слов было сказано не так много.

Лязгает замок, и ворота начинают открываться. Я иду обратно к машине так спокойно, как только могу, пока эти двое семенят рядом, тыча объективом мне в лицо и осыпая вопросами. Они знают, что у них есть всего несколько секунд, чтобы вызвать у меня хоть какую-то реакцию, прежде чем я окажусь вне досягаемости. Журналисты подобны вампирам. Могут войти в дом, только если вы их пригласите.

Руби сидит, полуоткрыв рот, ее брекеты сверкают серебром в тусклом свете. Я забираюсь на водительское сиденье, захлопываю дверь.

– Пристегнись. Журналисты любят, когда нарушают закон.

– Руби! – кричит репортер. – Как ты себя чувствуешь? Сожалею по поводу твоего отца…

Дорога вьется среди деревьев и закрывает весь вид на дом с шоссе. С голых ветвей на лобовое стекло падают крупные капли воды, черные листья устилают землю по обе стороны от дороги. Между колеями растет мох. Покрытые лишайником камни отмечают границу между травой и асфальтом, чтобы автомобили не сносило на мягкую землю. Мы съезжаем к обочине и останавливаемся. Меня все еще трясет от этой встречи; бог знает, о чем думает Руби. Я кладу руку ей на плечо.

– Ты в порядке?

Она медленно разматывает шарф и кладет его на колени.

– Вроде да. Они будут вести себя так же и на похоронах?

– Надеюсь, что нет.

Мне представляются те агрессивные баптисты, которые с плакатами наперевес пикетируют клиники и прайды.

– Что это было? – спрашивает Руби, и я замечаю, что ее трясет.

– Господи, да это же журналисты. Они всегда такие. Ночью разбуди, будет то же самое. Вот почему от них жены уходят.

– Нет, я имею в виду Клаттербаков.

– Сколько ругательств ты знаешь, Руби?

– Около восемнадцати, я бы сказала.

– Отлично. В основном их все можно применить к Клаттербакам. Нарциссическое расстройство личности.

– Ни хрена себе.

– Ты знаешь, что это?

– Еще раз, Милли, я же не в лесу росла. Я обожаю психические расстройства.

– Я тоже! – говорю я. – Только не говори, что это семейное! Я держу справочник по расстройствам личности на тумбочке. Четвертое издание.

– Ты шутишь! Я тоже! Пятое.

Мы смотрим друг на друга, и я чувствую, как в машине немного меняется атмосфера. Мы уважаем друг друга чуть больше. Кто бы мог подумать, после стольких лет разлуки? У нас есть что-то общее – что-то существенное. Мы обе любим психов.

– Может, устроим тотализатор в эти выходные? – спрашиваю я.

– О, хороший план, – говорит она. – Церковь будет набита диагнозами.

Потом она вспоминает, зачем мы, собственно, соберемся в церкви, и затихает.

Я снова включаю передачу, и мы проходим очередной поворот. А вот и последнее творение Шона Джексона: Блэкхит-Хаус. Загородный дом, превращенный его незаурядным умом в загородный отель. Дом в стиле королевы Анны, который выглядит вылизанным и отполированным, черепица на крыше уложена идеальными рядами, а балюстрада вдоль площадки первого этажа, куда выходит входная дверь, заменена на такую дорогую и роскошную, что уместнее бы смотрелась на голливудских холмах. Этот дом такой же старый, как и деревья вокруг него, но Шон лишил его древности и сделал ужасно, болезненно безупречным. Даже если бы я не знала, чей это дом, я бы узнала его работу, как только увидела. Все сверкает, как в Диснейленде.

На гравиевой площадке перед входной дверью стоит коллекция автомобилей. Два «Мерседеса», «Бентли» и «Рендж-ровер», а также «Форд-Фиеста V-reg» с помятым передним крылом. Они похожи на разбросанные нерадивым ребенком игрушки. Клаттербаки стоят у своей большой блестящей машины, у которой, как я замечаю, прокатные номера – возвращаясь в страну, надо поддерживать реноме, – и вытаскивают с заднего сиденья огромный уродливый букет цветов.

Я останавливаюсь на краю лужайки, за которой либо заботливо ухаживали в течение четырехсот лет, либо посадили прошлой осенью. Я бы рискнула предположить второе. Мы выходим. В доме тишина. Никто не вышел встретить нас, чтобы принять в семейное лоно.

Я подхожу к Чарли.

– Что это, черт возьми, было?

Он вздрагивает в притворном удивлении, как будто не заметил моего приближения. Наверное, это фишка политиков; я уверена, что видела, как Борис, Дэйв и даже Джон Прескотт[485] разыгрывают такую же пантомиму. Вы несущественны, означает она, вы настолько ничтожны, что я удивлен, что вы вообще обращаетесь ко мне; но это делается чрезвычайно искусно, потому что удивление, как знать, может быть искренним.

– Простите?

Имоджен стоит в стороне от чемоданов, ее глаза сканируют меня сверху донизу, проверяя, заслуживаю ли я внимания. Она всегда была такой. Разговаривала со мной только в присутствии отца. Хотя в те годы я даже голосовать еще не могла. Не знаю, почему я не понимала этого раньше, но она просто Зависимая, эта Имоджен. Ничего не может сделать без одобрения Великого Бога Чарли. Именно поэтому они так долго живут в браке. Только очень Зависимая сочла бы жизнь с Чарли Клаттербаком предпочтительнее жизни в сточной канаве.

– Да ладно, Чарли. Не притворяйся, что ты сделал это случайно. Какого черта ты меня заблокировал? Что это было?

Он смотрит на меня.

– А вы?..

И вдруг я понимаю, что он не знает, кто я. Эти взрослые так много значили в наших жизнях, что легко забыть, как мало мы значили для них. В нашем эгоцентризме, в нашем буйстве эмоций нам и в голову не приходило, что для Чарли, Имоджен и остальных мы были не более, чем пушинки. Просто аксессуары наших взрослых. Не люди вообще. Руби вышла из машины и неловко шаркает по гравию. Вероятно, он и ее не узнает. Мы просто маленькие люди в маленькой машине, возможно, прислуга.

– Милли, – говорю я. – Я Милли Джексон. А это Руби. Дочери Шона. Помните нас?

Чарли сразу же включается:

– Милли, дорогая! Ты так изменилась. И Руби! Как ты? Дорогие мои, я очень хочу сказать, как сожалею.

– …о вашей потере, – подсказывает Имоджен.

– …о вашей потере. Ваш отец был замечательным человеком. Одним из моих близких друзей на протяжении всей жизни, как вы знаете.

Заткнись, напыщенный урод.

– Мы бы чувствовали себя лучше, если бы ты не заблокировал нам дорогу и нам не пришлось бы бегать от журналистов. Не могу поверить, что ты это сделал. О чем ты думал?

– Я…

Не может придумать ничего такого, что не выставляло бы его в плохом свете. Я удивляюсь собственной смелости. Мы не были воспитаны так, чтобы разговаривать с взрослыми на равных. Еще пару лет назад я бы называла его «мистер Клаттербак».

За эти годы у него сильно поменялся цвет кожи. Лицо приобрело фиолетовый оттенок, и даже в полумраке я вижу лопнувшие вены на его носу.

С крыльца доносится голос:

– Привет! Что вы стоите на холоде? Вы же все, наверное, до смерти хотите выпить.

Мы все поворачиваемся и видим в дверном проеме Марию Гавила с пышной прической и в мягком красном платье из джерси. Она накинула шаль на плечи и ежится.

Руби разражается слезами.

Снаружи слышатся крики, затем мотор умолкает, и активность в соседнем доме затихает. Все женщины разом оборачиваются, как бывает, когда на улице стреляет мотором машина.

– Ах, – говорит Мария. – Это как биться головой о кирпичную стену, не так ли? Так приятно, когда останавливаешься.

Остальные смеются. Все любят Марию, даже когда она говорит банальности. Она излучает симпатию каждой своей порой. Симона до сих пор помнит, как пятилетней радовалась, когда ее отец женился на такой душевной, открытой женщине. Мария помогла ей почувствовать себя особенной. Прошло несколько лет, прежде чем девочка поняла, что Мария всем помогает чувствовать себя особенными. Каждый день. Это не ее характер, это ее работа.