Дороти она сказала, что ее мать по описанию деспотичная гадина, и никто не должен говорить ей, что она должна и что не должна употреблять. Это ее тело.

Донна из Астории перестала ходить в школу, потому что система образования для художников не подходит.

Джессику из города Рай не имели права отсылать из дома за то, что она спала со своим учителем английского – это его надо было выгнать. Вместе они придумали сложный план мести, в котором Джен бы заманила его в мотель, опоила бы, а затем они бы принесли его в жертву в лесу, как в греческих пьесах.

Она также наставляла нас, что мы должны говорить на сеансах терапии с моим отцом, чтобы получить лекарства получше и избавиться от противной работы.

– Ты разве не боишься, что под гипнозом расскажешь о том, что симулируешь свои симптомы? – спросила Дороти.

– О, я не поддаюсь гипнозу. Только притворяюсь, – рассмеялась Джен. – Хотелось бы мне посмотреть на себя на тех записях, которые он делает.

С тех пор, как мы вернулись в Ненастный Перевал, появилось и еще одно нововведение: отец купил модную камеру, похожую на ту, что была у Кейси, и записывал наши сеансы.

– Но как ты можешь не поддаться гипнозу? – не поняла Дороти. – Меня потом всегда тошнит.

Я заметила, что после сеансов с отцом Дороти приходила на ужин как будто в трансе и запихивала еду в рот, как робот. Но она хотя бы набрала несколько килограммов и уже не выглядела как скелет. Сказать по правде, мы все набирали вес из-за диеты, содержавшей много крахмала, а также из-за отсутствия физической нагрузки. Даже Джен, которая всегда была худой как палка, выглядела распухшей и покруглевшей в мешковатой, похожей на пижаму форме.

Я задумалась, действительно ли Дороти стоит отказаться от гипноза, но Джен уже села рядом с ней и взяла ее за руку.

– Ты сильнее, чем думаешь, Дороти. Никто не может заставить тебя делать что-либо без твоего согласия. Когда доктор Синклер спросит тебя, готова ли ты к гипнозу, вслух скажи да, но мысленно говори нет. Потом, когда он скажет „расслабь мышцы“, скажи себе: „Я не буду расслаблять мышцы. Это мое тело, и я его контролирую“. Повтори.

– Это мое тело, и я его контролирую, – повторила Дороти. А за ней и Ли-Энн, и Донна, и другие девушки. И я тоже.

Джен научила нас, как менять смысл каждого приказа, который отдавал отец, и мы все их повторяли. Наконец Джен сказала:

– В следующее полнолуние мы все пойдем в лес.

И это мы тоже повторили. Только гораздо позже мне пришло в голову, что она испытывала на нас собственный способ гипноза».

– Вы думаете, она гипнотизировала вас? – выпаливаю я, не только потому, что хочу знать, но и потому, что чувствую, будто сама попадаю под влияние чар. Мне приходит в голову, что Вероника каждый день сама использует на мне своего рода гипноз, распутывая клубок своей истории.

Она отвечает не сразу. Я вижу, как сжимается ее челюсть, и уже жду упрека за то, что перебила ее и снова смешала выдумку и реальную жизнь.

– Вас когда-нибудь гипнотизировали? – вместо этого спрашивает она.

Я так удивляюсь, что отвечаю честно:

– Доктор Хьюсак, психиатр в Вудбридже, как-то пытался, но не сработало. Он сказал, что у меня слишком высокая сопротивляемость.

– Ну конечно, – заметила она. – Полагаю, у вас не было причин доверять кому-либо.

Я напрягаюсь, не зная, упрек это был или похвала, но не успеваю ответить, так как она добавляет:

– Иногда сопротивляемость – тоже своего рода транс. Это Джен и узнала… – Она медлит, и я понимаю, что она сейчас продолжит рассказ, так что снова берусь за блокнот и ручку.

«Некоторым девочкам удавалось сопротивляться лучше, чем другим. Мне было легко. Я уже привыкла думать совершенно обратное тому, что говорил отец. Я просто лежала на кушетке в башне, пока он вставлял кассету в свою новенькую модную камеру, а потом просто думала прямо противоположное каждому его предложению. Нет, я не буду расслабляться с каждым выдохом; нет, мои веки не тяжелеют, нет, я не буду представлять белый свет. Вместо этого я представляю, как мы с Джен танцуем в „Джозефин“, и вспоминаю про себя слова песни, которую она любила петь:

Пока я слышала в голове голос Джен, отец не имел власти надо мной. Даже когда он спросил, что случилось в „Джозефин“ в ту ночь, когда умерла Анаис, и я увидела мысленно, как бросаюсь на Анаис, я смогла сказать ему, что проспала всю ночь.

Ли-Энн сказала, что она повторяла алфавит, чтобы избавиться от его голоса в голове. Она рассказала, что однажды, когда доктор Синклер думал, что она под гипнозом, он уводил ее все дальше и дальше в детство, пытаясь найти тот момент, когда она впервые полюбила огонь. „Он всегда был со мной“, – сказала она ему. Ей нравился запах спичек и голубых цветков, расцветавших вокруг газовой горелки, и то, как пламя перепрыгивало с куч сухих листьев по осени, и огонек на единственной свечке в торте в ее первый день рождения.

– А потом он спросил меня, помню ли я, что было еще раньше.

– Раньше, чем твой первый день рождения? – спросила Донна. – Как когда ты была еще в животе?

– Наверное, – начала Ли-Энн, но вмешалась Джен.

– Он говорит о прошлых жизнях, – сказала она. – Вы разве не заметили книги у него на столе?

– Там есть одна под названием „Много жизней“ автора Мэни Мастерс, – ответила я.

– Это о регрессии прошлой жизни, – пояснила Джен. – Он пытается заставить тебя вспомнить что-то, что случилось в прошлой жизни. Что-то, что объяснит, почему ты стала пироманкой.

– Но это смешно! – заявила Донна, которая выросла в строгой католической семье. – Реинкарнации не существует.

– Ничуть не безумнее, чем непорочное зачатие, – возразила Джен. Я заметила, что Донна часто выводила ее из себя. – Лично я считаю, что прожила много жизней. Медиум как-то сказал мне, что у меня старая душа. – Она повернулась ко мне. – И ты тоже, Вайолет. Я с первых секунд нашей встречи знала, что мы были знакомы в прошлой жизни.

– И кем, как ты думаешь, вы были? – язвительно спросила Донна, явно задетая упоминанием о непорочном зачатии. – Антонием и Клеопатрой? Ромео и Джульеттой?

– Ромео и Джульетты не существовало, – сообщила Джен, глядя мне прямо в глаза. – Мы были не ими. – Больше она ничего не добавила, но по блеску в ее глазах я поняла, что ей пришла в голову мысль. Она повернулась к Ли-Энн: – Скажи доктору Синклеру, что ты была ведьмой и сгорела на костре. В библиотеке есть книга о судах над ведьмами в Шотландии. Я найду тебе имя и подробности, которые ты сможешь использовать.

– Но с чего ведьме, которую сожгли, устраивать пожары? – спросила Донна.

Джен смерила ее убийственным взглядом.

– Если ты умерла в огне, разве ты не захочешь сжечь весь мир?

Следующие несколько дней Джен рыскала по дому в поисках „материала“, как она это назвала. Нам позволялось проводить в библиотеке по часу каждый день, но было запрещено выносить книги.

– Кроме того, – сказала Джен после того, как нашла Ли-Энн подходящую ведьму, – он раскусит нас, если упоминать очевидные исторические факты. Нужно поискать еще.

В следующий раз, когда мы оказались снаружи на „ежедневном моционе“, Джен подождала, пока смотрительница не зайдет внутрь. – „У нее там запас спиртного“, – предположила Джен – и припустила в лес. Я пошла за ней, немного испугавшись, что она собралась бежать. Догнала я ее у детского кладбища.