И лодка стала удаляться.

Оставшись на берегу один, Оливо чешет затылок и соображает, что же теперь делать. Первое – нужно снять с себя мокрые вещи, чтобы не схватить воспаление легких.

Он подходит к поваленному дереву, которое вполне может послужить вешалкой. Снимает куртку и свитер и натягивает толстовку и ветровку Райана, брюки, не коричневые и не вельветовые, но пока сойдут и такие, какие есть. Одежда, оставшаяся в квартире у Сони, ему не нужна, а вот книги жалко. Но когда появится подходящий момент, он попросит Гектора переслать их ему туда, где будет обретаться. Гектору он доверяет.

Завязывает шнурки на ботинках, когда замечает, что из кармана куртки, висящей на дереве, что-то торчит. Достает. Это пачка купюр. Похоже, это пять тысяч евро банкнотами по пятьсот. Серафин, видимо, обнимая его, сунула их ему в карман.

Он приподнимает уголок рта и уже в новом свете, с учетом обнаруженных денег, заново обдумывает, что будет делать. Сразу же исключает путешествие на поезде, закрывшись в туалете, и угон автобуса. В этот момент две утки Anas platyrhynchos domesticus подплывают к пляжу и, выйдя на берег, отряхиваются и принимаются клювами чистить перышки.

– Жаль, – произносит Аза, – было бы забавно.

– Что?

– Угнать автобус.

– Я никогда не собирался угонять автобус.

– Собирался, еще как собирался! И это не самое худшее, что пришло тебе на ум за последние десять минут!

Оливо подхватывает полиэтиленовый пакет, выброшенный на берег последним приливом, и складывает в него мокрые вещи.

– Разговаривать будем или нет? – спрашивает Аза.

– О чем?

– Не знаю… Может, о том, как ты выболтал все Серафин?

– Ничего я не выболтал.

– Неужели? А мне кажется, я слышала, как твоя мама убивает людей и похищает детей, но, может, ты какую-то другую маму имел в виду? В конце концов, такое хобби есть у многих матерей.

Оливо завязывает шнурки на ботинках. Единственное, что он не сменил, – это шапочка. Но во-первых, она почти высохла, а во-вторых, другой у него все равно нет.

– Теперь я должен идти, – говорит он.

– Ах, разумеется, он должен идти! Ему и в голову не придет спросить у Азы – не хочет ли она остаться с этими саламандрами. Или хотя бы с Мунджу. Бога ради! Что поделаешь, ведь головастик – Дон Кихот должен исполнить свою миссию. Плевать ему на Санчо Пансу![451]

– Ты же не Санчо Панса.

– Конечно я не Санчо Панса! Будь у Санчо Пансы грудь, как у меня, черта с два стал бы Дон Кихот ломать башку о ветряные мельницы. Не говоря уже о заднице. Не, ну ты видел, какую я себе попку сделала? Если заявлюсь с ней в кубинское посольство, мне присвоят звание почетного гражданина Республики Кубы.

– Хорошо, а теперь пойдем.

– «Пойдем» – звучит уже лучше, чем «я должен идти», – соглашается Аза, пока они, продираясь сквозь кусты, взбираются по мусору и сушняку вверх по берегу. – Послушай, раз уж мы тут, поговорим о твоей стратегии насчет девчонок? – Они уже поднялись на вершину насыпи, откуда открылся вид на равнину, поля, тополиные рощи и далекие колокольни. – Эх, ну не будем рассуждать про стакан, который наполовину пуст! Но ведь однажды, когда у тебя в руках были две приличные девчонки, на одну ты наорал, а другой… Оливо? Э-эй, Оливо! Подожди меня!

Но Оливо уже двинулся дальше. Ему предстоял очень длинный путь.

Она не сводит глаз со скал, нависающих над Гротом сирен. Да он шутит. Тут минимум пятьдесят метров в высоту, а каждый дурак знает, что глубина морского утеса не меньше высоты.

— Феликс, здесь же никто не рыбачит.

— Ну да! В этом-то и дело, — удивленно отвечает он. Видя ее фирменный взгляд, он громко хохочет. — Именно поэтому здесь полно омаров, — говорит он ей. — Настоящая золотая жила.

— Но мы же не просто так… — начинает она, но видит выражение его лица и тут же умолкает.

Феликс Марио раскатисто хохочет. Господи, как же он бесит. У него все вызывает смех. Все.

— Боже милостивый, Мерседес! Ты серьезно? Неужели русалок испугалась?

Она чувствует легкий укол раздражения. Этот грот все обходят стороной уже тысячу лет. Кто он такой, чтобы смеяться над легендами и мифами?

— Не дури, — вскидывается она, но смотрит на воду со смутным чувством тревоги.

— Ну же, Мерседес. Ты ведь знаешь, что ты единственная, кто сможет добраться до омаровых ловушек. Ни у кого больше не получится нырнуть так глубоко. Просто закрой глаза и думай, что они стоят двадцатку за штуку.

— Ой, отстань, — говорит она.

День прекрасный, морской бриз настолько ласков, что от волн, накатывающих на золотистые скалы, почти нет пены. Солнце, преодолев зенит, заливает остров светом. Но все равно. За отмелью на глубине будет темно.

Мерседес вновь чувствует укол тревоги. «А что, если эти мифические русалки услышат меня там внизу? Las sirenas. Что, если они появятся со своими мускулистыми хвостами, похожими на морские водоросли волосами и тысячей серебристых зубов и навечно утащат меня с собой на дно?»

— Как глубоко? — с сомнением в голосе спрашивает она.

Феликс пожимает плечами.

— Не больше шести-семи метров, — отвечает он, а затем умолкает на секунду дольше положенного и добавляет: — Может, десять. Верши за что-то зацепились. Я не могу их вытащить, а если отец узнает, что я здесь был, точно убьет.

Она на мгновение задумывается.

— Якорь сможешь опустить? Чтобы мне было за что ухватиться.

— Конечно.

Он легкой поступью идет на нос и бросает якорь в глубину. Трос легко и ровно опускается в метре от шельфа.

Восторг от погружения в воду. Ощущение, которое нельзя сравнить ни с чем другим. Резкая волна холода после солнечного жара. Когда ныряешь головой вперед, тело инстинктивно напрягается, будто при ударе о твердую стену. Затем внезапный изумительный переход в состояние невесомости. «В жизни больше нет ничего, что так напоминало бы полет», — думает она. Работая ластами, она рассекает воду. Мимо ее плеча струится солнечный свет, все больше тускнея в глубине, пока его окончательно не поглощает чернота.

Со дна к ней спиральками поднимаются фосфоресцирующие бусинки. Мерседес испытывает знакомый озноб — тот самый момент, когда зависаешь на грани паники и должен усилием воли загнать ее обратно внутрь. С ней это случается каждый раз, когда она входит в море, потому что вода сама по себе — живое существо.

Она плывет дальше. Старается не думать об акулах.

У Мерседес есть секрет, которым она ни с кем не делится. Затаенное, но страстное желание, чтобы русалки существовали на самом деле. Чтобы однажды она влилась в их ряды и стала чем-то бо́льшим, чем девочкой с уединенного острова, которая умеет надолго задерживать дыхание.

Она перебирает руками якорный трос и работает ногами, погружаясь все глубже и глубже. Небо над головой становится все более тусклым. Свет распадается на слои: ярко-сиреневый у самой поверхности, чуть глубже переливается оттенками голубого на ее загорелой коже, внизу, где теряется трос, приобретает глубокий зеленый цвет и становится черным в бездне, где лежат верши для омаров. Преодолев очередной такой слой, она задерживается, зажимает нос и продувает уши до тех пор, пока из них не исчезает шум и давление не приходит в норму. С ее опытом на это уходит лишь пара секунд.

Мимо стремительно пролетает стайка серебристых рыбок с желтыми полосками на боках. Сотня. А может, и две. Sarpa salpa, она же сарпа. Распространенный вид. Рыбаки всегда выбрасывают ее обратно в море. Ее мясо вызывает галлюцинации, которые могут затянуться не на один день.

Мерседес едва замечает их. Она полностью сосредоточена.

Сердце в груди бьется медленно и ровно, неторопливо качая по организму кровь. За восемь лет тренировок — сначала ею двигало любопытство, затем решимость, а потом, когда Татьяна Мид подарила ей маску и ласты, безудержный восторг — она научилась впадать в состояние медитации на глубине. Для поддержания жизни внизу ей почти не нужен кислород. В тринадцать лет она умеет задерживать дыхание на шесть минут. А к двадцати планирует увеличить это время до девяти.