Так как прежде мне чемодан никогда не требовался, я нашла на чердаке старую сумку, старинный парчовый саквояж, который, возможно, когда-то принадлежал моей бабушке, Джозефине Хейл. Внутри лежал медальон на сиреневой ленте, с нарисованной эмалью фиалкой. Я повязала его на шею. Положила в саквояж вещи, экземпляр „Джейн Эйр“ и немного денег, которые успела накопить. Надела пальто, которое миссис Вайнгартен купила мне в прошлом году в магазине Peck&Peck.

Пробираясь через французское окно в библиотеке, я чувствовала себя Джейн Эйр, которая сбегает из Торнфилда, узнав его секрет. Как и я. Я узнала, что это я – та самая сумасшедшая на чердаке.

Я выскользнула в темноте и бросилась бежать к лесу, по тени, которую отбрасывала башня в свете луны: ее тьма защищала меня от глаз любого, кто выглянул бы в окно. Я знала, что ночной сторож с собаками в это время внизу, у ворот. И пока я бежала по извилистым изгибам Тропы, в голове возникали образы всех девочек, кто пытался сбежать этим путем раньше, как их уши готовились уловить любой сигнал тревоги, шаги охранников, лай ищеек. Я прокралась мимо статуи Цербера, будто он мог в любой момент ожить и поглотить меня тремя своими челюстями, и каждый нерв в моем теле горел огнем, а сердце стучало так громко, что я боялась, как бы стук не разбудил мертвецов на детском кладбище.

У самой реки стеной встал туман, преграждая мне путь, и вдруг лес наполнился светом. Я подумала, что это фонарь сторожа, что меня поймали, но тут свет исчез, и я услышала горн на реке, и поняла, что это луч от маяка. Он освещал мне путь вниз с утеса и через болота, ветер шелестел сухими камышами, точно это появлялись призраки всех девушек, кто пытался сбежать из Ненастного Перевала до меня. К тому времени, как добралась до станции, я наполовину замерзла, но слишком боялась выдать себя и не пошла внутрь, в зал ожидания, а пряталась в густой траве, пока на станцию не прибыл поезд, с шумом остановившись в облаке пара.

Я часто слышала гудок ночного поезда. Миссис Вайнгартен каждое Рождество ездила навестить свою сестру в Буффало и рассказала, что поезд шел из Торонто до Нью-Йорка. И я всегда представляла себе его пассажиров как персонажей из старого фильма: „Убийство в Восточном экспрессе“ или „Леди исчезает“ [239] . И вот я должна выйти из болотных низин в строгом шерстяном пальто от Peck&Peck, с бабушкиным саквояжем и сесть на поезд – и все это в начале девяностых годов. Как если бы я вышла из черно-белого фильма и попала в цветной, из прошлого в настоящее.

Думаю, именно тогда мне в голову впервые закрались подозрения о том, насколько уединенно я жила в Ненастном Перевале. Отец не просто скрывал меня от внешнего мира: он держал меня в мире цвета сепии, в прошлом, которое давно исчезло.

Представьте себе мое удивление, когда рядом со мной в купе сели мальчики в рваных фланелевых рубашках и девочки в коротких платьях, колготках и тяжелых рабочих ботинках вроде тех, что носил старик Симс. И мальчики, и девочки были с татуировками, у кого-то были проколоты брови и носы, а из наушников доносилась странная дребезжащая музыка. Меня беспокоило, что идти мне некуда, планов у меня не было, как и друзей в городе, – а потом я вспомнила про „Джозефин“. Я слышала, как девочки говорили об этом месте, что они могут пойти туда, когда уедут из Ненастного Перевала, если им понадобится недорогое жилье на Манхэттене, пока они ищут работу. Няня сказала, что это моя бабушка основала „Джозефин“, она задумывала его как благотворительное учреждение, а потом оно стало отелем для женщин. Я представляла себе здание вроде тех, где жила Китти Фойл[240].

Когда я сошла с поезда на станции Пенсильвания и добралась до стоянки такси, то сказала водителю, что еду в отель „Джозефин“, не сомневаясь, что он его знает. Он не знал, но предположил, что отель находится на Джозефин-стрит, в районе Вэст-Виллидж, поэтому отвез меня туда, оставив на пустынном и туманном углу улицы примерно с половиной скромных сбережений (другая половина ушла на оплату поезда и такси).

Улицы пахли кровью и падалью – рядом был район, где производили мясо. Но это я узнала позже, а в тот момент подумала, что привезла с собой проклятие Кровавой Бесс. Я не знала, где именно на Джозефин-стрит стоит отель, но пошла в сторону реки, на звук туманных горнов. А вдруг я выйду из тумана и снова увижу Ненастный Перевал, и окажется, что все это время я бродила по лабиринту Тропы.

Но потом я слышу смех, быстрые шаги, и из тумана появляется девушка. А с ней и двое мужчин, но я едва их заметила.

Если в поезде у меня появилось ощущение, что я из прошлого, то эта девушка будто вернула меня назад во времени. На ней было коктейльное платье без рукавов из какого-то материала, который переливался всеми цветами радуги, точно масляная пленка под фонарем. На голые плечи была накинута серебристая меховая шуба, подол ее доходил до порванных чулок в сетку – и больше у нее на ногах ничего не было.

Пару туфель на высоких шпильках она держала в руке. Глаза были так густо подведены, что она напоминала енота. В левой ноздре блестела бриллиантовая сережка-гвоздик. Она была так похожа на призрачное видение, что я уставилась на нее, даже не подозревая, что она тоже смотрит на меня.

– Обалденная сумка, дорогая, – протянула она. – Ты похожа на „Весьма современную Милли“ [241] , сбежавшую из дома.

– Я действительно сбежала из дома, – призналась я от неожиданности. – Вы не знаете, отель „Джозефин“ где-то здесь?

– Мы как раз туда идем, послушать какую-то третьесортную группу, от которой Кейси без ума. – Она указала большим пальцем за спину, на стройного светлого мужчину. – Я знаю управляющего. И договорюсь, чтобы тебя устроили по цене для своих, если скажешь, где ты взяла эту сумку.

Она положила руку мне на плечо, окутав меня теплым запахом сигаретного дыма, пота и духов с ароматом чайной розы.

– Меня зовут Джен, кстати, Джен без буквы „й“, а это Кейси и Ганн. – Она указала на мужчин позади себя, точно мысль представить их только что пришла ей в голову. Я едва взглянула на них. Свое имя я назвать не успела – Джен уже наклонилась и коснулась медальона у меня на шее, который свободно висел на фиолетовой ленте.

– Мне нравится твой медальон с фиалками, – сказала она, уткнувшись носом мне в шею, будто мы знали друг друга всю жизнь. – Ты даже пахнешь фиалками, – прошептала она, щекоча дыханием мою кожу. – Скажи, что тебя так и зовут!

И поскольку мне хотелось почувствовать себя совершенно новым человеком, я сказала: Да, меня зовут Вайолет».

– Эта Джен… – начала я.

– Отличается от той, что была в «Секрете Ненастного Перевала»?

Я киваю, потом вспоминаю, что Вероника не может меня видеть. Но, может, ей это и не требуется, потому что она продолжает:

– Джен из книжки несколько… – Она подыскивает нужное слово. – Не совсем кроткая, но немного застенчивая.

– Да, – соглашаюсь я, – но именно поэтому она и нравится, к ней проникаешься. Почти… – Я замолкаю, смутившись от пришедшей в голову мысли.

– Что? – уточняет Вероника.

– Она немного… не обижайтесь… то, что сегодня называют «показной добродетелью».

Вероника коротко и хрипло смеется.

– Да, именно такая она и есть. Старается, чтобы ее видели только с хорошей стороны. И так и получается, верно? История от ее лица показывает читателю молодую невинную девушку, которая приезжает в старый дом со своими пороками. Она Эмили Сен-Обер, Джейн Эйр и вторая миссис де Винтер[242] – хотя вот в ее полной невинности я всегда сомневалась. Но как, по-вашему, Берта воспринимает Джейн, или Мадам Монтони – Эмили, или миссис Дэнверс – вторую миссис де Винтер?