– Не совсем.

– Не совсем? Ну давай честно! Скажи мне определение сверхчеловека, пожалуйста.

Оливо колеблется.

– Только по-честному! – напирает Серафин. – Сверхчеловек в ста словах!

Оливо смотрит в конец коридора.

– Фридрих Ницше – немецкий философ, культурный критик и филолог, родился в тысяча восемьсот сорок четвертом году и умер в тысяча девятьсот десятом. В своей доктрине он сформулировал понятие супер- или сверхчеловека, по-немецки Übermensch. Это гениальный человек, отказывающийся подчиняться общепринятым нормам морали. Это индивидуум – продукт определенного процесса воспитания и способный жить над понятиями «хорошо» и «плохо». Термин «сверхчеловек» использовался Гитлером и нацистским режимом для определения арийской расы или доминирующей немецкой расы, биологически высшей по сравнению с остальными. Нацистская концепция доминирующей расы породила также идею существования людей «низшей расы», недочеловеков Untermenschen, которые подлежат подчинению, могут быть превращены в рабов или просто уничтожены.

– Сколько слов?

– Девяносто девять.

– Видишь, мы для Гуса и его шестерок люди низшей расы – Untermenschen. Извини, у меня не такое хорошее произношение, как у тебя. Охренеть, но как ты выучил еще и немецкий?!

– В библиотеке.

– В библиотеке, блин! Я могла провести там десять лет, сидеть круглыми сутками, питаться кофе из капельницы, но мне бы и тысячной доли не зашло того, что у тебя под этой шапочкой. Однако я умею понимать, когда иду по краю пропасти. Тебе, похоже, нравится влипать в неприятности: сначала с Валерией возню затеял, а теперь и вовсе забрался в волчье логово. – Серафин всматривается в бесстрастное лицо Оливо: – Не скрываешь ли ты что-то от нас?!

– Что?

– Не знаю. Приходишь в класс в марте. Говоришь, что жил в Милане, но твои типа там болеют. Эта твоя туринская тетя и правда существует?

– Существует.

– Тогда объясни мне, почему все с ходу понимают, что нужно держаться подальше от Гуса, а ты, наоборот, ему зад подставляешь?

– У меня синдром саванта.

– Какой синдром?..

– Саванта, или синдром ученого идиота. Это о людях, у которых из-за таких болезней, как шизофрения или аутизм, проявляются задержки умственного развития и уровень IQ ниже двадцати пяти, но в то же время они проявляют уникальные способности в некоторых дисциплинах.

– Стебешься надо мной? Не существует ничего подобного.

– Это определение ввел в оборот лондонский врач Джон Лэнгдон Даун в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году, когда описывал детей со слабым умственным развитием, которые демонстрировали при этом необычайные способности в счете и рисовании, механических навыках, заучивании наизусть, игре на инструментах и иногда в сочинении музыки. И все это при отсутствии восприятия опасности, дефиците отношений и проявления чувств.

– А я думала, ты аутист[390], и все.

– Тоже.

– Что значит «тоже»?

– Савант, аутист, Туретта[391]. Полностью я не подхожу ни под один синдром.

– Круто! Идеальная жертва для Гуса. Но мы взяли обязательство продержаться живыми до каникул, значит теперь повторяй за мной. – И она четко произносит: – Я всегда должен быть рядом с Серафин и остальными. Повтори!

– Я всегда должен быть рядом с Серафин и остальными.

– Иначе Гус меня убьет. Повтори.

– А тебе не страшно?

– Я дура, по-твоему? Конечно страшно. Каждый раз, как посмотрит на меня или я почувствую на шее его дыхание, едва не писаюсь со страху. Но у меня есть преимущество.

– Преимущество?

– Два года назад, когда Гус начал действовать мне на нервы, потому что… потому что мы были Untermenschen, мой брат разузнал о нем кое-что. Он выследил Гуса с его червяками и нашел их бункер. Они называют его Führerbunker[392], как бункер, где прятался Гитлер, когда Берлин уже почти пал. Там он потом и принял цианид, чтобы покончить с собой. Короче, мой брат забрался туда, пока их не было, и разнес к чертовой матери весь их нацистский хлам – флаги, медали, эсэсовские символы, – вдобавок оставил записку, чтобы они знали, кто это сделал и почему.

– Угу.

– Знаешь, было похоже на то, как два альфа-самца рогами бодаются. Отвратительно, конечно. Но зато теперь у меня есть преимущество. Джованни умер год назад, но Гус уверен, что он рассказал мне, где находится их Führerbunker. Поэтому между нами существует как бы пакт о ненападении. Он не трогает меня и моих друзей. Я же храню в тайне месторасположение бункера. А знаешь, что самое смешное во всем этом?

– Нет.

– Мой брат никогда не говорил мне, где находится бункер. Так что я пока еще цела благодаря этому блефу.

Оливо поднимает уголок рта.

– Ты улыбаешься? В таком случае нужно звать прессу, телевидение – объявить национальный праздник!

– Ты очень мила.

– Теперь еще и комплимент!

Серафин легко чмокает Деперо в щеку:

– Ты тоже милый, как савант, имею в виду. А теперь идем в класс. Тебе еще нужно дорисовать маму с четырьмя малышами. Ее уже заждались в Лувре…[393]

– Мы должны обсудить пару моментов, Оливо, – говорит Соня.

Вечер вторника. За день никаких контактов с Гусом и его приятелями ни в школе, ни по дороге домой. Как обычно, они с Соней сидят за столом. Перед ним – тарелка с макаронами с маслом и пармезаном. Перед ней – то, что осталось от позавчерашних спагетти с соусом песто.

Соня уже выпила практически на голодный желудок три бокала белого. Верный признак, что нервничает, устала или грустит. Или все, вместе взятое. Скатерть, которая еще недавно была скомкана, теперь расстелена на столе, на ней все та же посуда – словно ждет гостей, готовых есть из грязных тарелок. Не хватает, пожалуй, тех самых крошек из созвездия Плеяды, похороненных под скатертью. И раскладной диван по-прежнему разложен, хотя Манон уже давно не появлялась дома.

– Да, Оливо, надо обсудить пару моментов, – повторяет Соня Спирлари.

Оливо подозревает, что она узнала о «гольфе», который и сегодня преследовал его, и что он, желая избавиться от хвоста, снова вошел в один из домов и вышел через другой подъезд. Он понятия не имеет, как Соня докопалась до всего этого, но на свете есть много вещей, о которых он ничего не знает. Было бы не так, этот случай вряд ли сильно заинтересовал бы его. И к тому же сегодня он купил пять книг, а завтра у него библиотечный день. Так что поводов для уныния нет. Неизмеримо лучше, чем обретаться в приюте в лапах Джессики и Октавиана.

Соня перестает жевать, ставит на стол локти и обхватывает лицо ладонями.

– Мы должны признать, что дело почти не сдвигается с мертвой точки, Оливо.

И умолкает, возможно надеясь, что Оливо начнет оправдываться, сглаживать тему, комментировать что-то, – у меня столько всего, о чем нужно позаботиться, не стану же я еще и комментариями заниматься?! В моем личном деле, которое ты изучила, не было, случайно, написано «комментатор»? Не знаю, понятно ли объясняю.

– Хочу сказать, что время идет, – заново начала Соня, не дождавшись ответной реакции Оливо, – а мы по-прежнему ничего не знаем о тех четверых ребятах, не знаем даже, живы ли они. Тебя внедрили в школу в надежде, что ты сможешь раздобыть какую-нибудь информацию, которую мы упустили, но… Я не говорю, что ты в чем-то виноват… Это была попытка…

– Неделя, – произносит Оливо.

– Что – неделя?

– Еще одна неделя.

– Ты хочешь сказать, что просишь оставить тебя еще на неделю? Почему на неделю?

– В четверг у меня сочинение по итальянскому, а в пятницу – контрольная по истории искусств.

Соня неотрывно смотрит на него и на мгновение замирает, потом, как обычно, в знакомой ему манере откидывает волосы назад.