– Я думала, это правило Глории… – начинаю я, но Хэдли даже не очень пытается скрыть смешок.

– Сэдвик просто фанатично требует, чтобы никто не беспокоил Веронику Сент-Клэр, – произносит Аттикус с жалостью, и этот взгляд лишь подгоняет подступающие к глазам слезы. – Но, слушай, может, он успеет написать рекомендации, пока письмо не дошло.

– Но ты все равно не сможешь указать «Гейтхаус» в резюме, – добавляет Хэдли, с трудом сдерживая улыбку. Слезы, которые уже готовились упасть, испаряются: вместо них теперь грозит вырваться наружу кипящий гнев. И пока не успела сказать или сделать что-то, о чем пожалею, я встаю и проталкиваюсь через толпу к выходу.

Будто чувствуя мое раздражение, людское море расступается, и вскоре я оказываюсь на улице. Гудзон-стрит тоже полна народу, а я уже устала протискиваться между людьми. Быстрым шагом направляюсь по Одиннадцатой улице…

И второй раз за вечер слышу шаги, эхом повторяющие мои собственные. В этот раз я резко поворачиваюсь, собираясь встретиться с преследователем лицом к лицу. Однако и сейчас ко мне подходит только Аттикус.

– Эй, постой, незачем так расстраиваться.

– Незачем? – огрызаюсь я, снова разворачиваясь и направляясь на запад по Одиннадцатой улице. – Хэдли практически прямым текстом сказала, что я больше никогда не найду работу в издательской сфере, и очень этому радовалась. И не говори, что я это выдумываю – что Серж считает меня неспособной читать Достоевского лишь потому, что я училась в средней школе в глуши, или что Кайла с Хэдли ухмыляются каждый раз, стоит мне открыть рот, и что ты…

– В чем провинился я? – спрашивает он, когда я поворачиваю на север, на Вашингтон-стрит.

– Ты считаешь «Секрет Ненастного Перевала» безвкусицей, – выпаливаю я, не успев подумать. – А любого, кому она нравится… как там сказал Серж? Гениями не назовешь.

– Серж придурок, – автоматически отвечает он, а потом через три шага добавляет: – Думаю, и я тоже. Я не хотел называть роман безвкусным. Дело в том, что… – Он замолкает и не произносит ни слова еще половину квартала. Мы ушли достаточно далеко от проспекта, и вокруг тихо – не считая отдаленного шума машин на магистрали Вест-Сайд-хайвей и заунывных сигналов горнов на берегу реки. Второй раз за вечер у меня появляется ощущение, что я попала в прошлое, а современный мир остался где-то далеко. Возможно, Аттикус тоже это чувствует, потому что, когда он наконец снова заговаривает, в его голосе я слышу то, чего не слышала никогда. Смирение с капелькой пристыженности.

– Правда в том, что «Секрет Ненастного Перевала» напугал меня до чертиков, что было еще позорнее, так как я взял его почитать у своей младшей сестры. Я просто хотел узнать, из-за чего вся шумиха. И думал, что дело в сексе – и между героями действительно есть некое напряжение, но самое сильное впечатление на меня произвел призрак Кровавой Бесс, которая бродила по коридорам, а за ней тянулся кровавый след и сыпались засохшие фиалки. И еще там была сцена, когда Джен просыпается и видит Кровавую Бесс, висящую над ее кроватью…

– «Ее шея сломана петлей палача», – цитирую я, и меня пробирает дрожь от возникшего перед глазами образа, который преследовал меня в кошмарах все детство и юность. – «Ее глаза все еще широко распахнуты от ужаса последних мгновений жизни…».

– «В них отражается черная дыра: ее она увидела в первые секунды смерти, которая, как она знала, всегда преследовала ее», – заканчивает цитату Аттикус. – Вот что меня зацепило. Мысль, что смерть идет за тобой по пятам с самого твоего рождения. Что тебе никак не сбежать.

– А меня зацепило, что Вероника Сент-Клэр написала про то, как Кровавая Бесс сожгла поместье Ненастный Перевал дотла, а потом сама чуть не погибла в пожаре, когда загорелся ее дом. Как будто она знала, что ее ждет.

– Или своей книгой она вызвала Кровавую Бесс в этот мир, – добавляет Аттикус. – Я иногда думаю, не поэтому ли она перестала писать? Боялась, что снова призовет ее.

Эта мысль так ужасна, что я не могу удержаться и оборачиваюсь через плечо, боясь, что увижу, как из тумана появляется призрак со сломанной шеей. А когда снова поворачиваюсь, с облегчением замечаю, что мы дошли до моей улицы.

– Так ты смеялся над книгой, потому что она тебя напугала? – спрашиваю я, останавливаясь под фонарем на углу.

– Примерно так я справляюсь со всеми своими страхами – насмешки и алкоголь, – отвечает он, склонив голову, и прядь волос падает ему на лицо, придавая ребяческое выражение. – Но мне жаль, что я обидел тебя. Я не считаю тебя глупой, потому что тебе понравилась книга – просто ты храбрее меня.

– М-да, что ж, я видела кое-что пострашнее, чем в «Секрете Ненастного Перевала». К примеру, это место… – Я смотрю вверх, на здание за железным забором, выступающее из тумана. Оно могло бы быть одним из тех замков с привидениями на обложке готического романа. – Жизнь здесь иногда кажется заточением в стенах монастыря.

– Ты здесь живешь? – недоверчиво уточняет он. – А разве это не отель «Джозефин» – про который говорила Хэдли? – Он как-то странно смотрит на меня. – Почему ты ничего не сказала?

– И перебила бы лекцию Хэдли о ее «исследовании»?

Он смеется, и я с облегчением понимаю, что он поверил моему объяснению, и мне не придется говорить, что настоящая причина в том, что мне стыдно.

– Сейчас это что-то вроде хостела, управляется некоммерческой благотворительной организацией.

Его лицо в свете фонаря выглядит оживленным. Конечно, это так в его стиле – ретро, андерграунд и немного таинственно.

Я поднялась в его глазах за считаные секунды, и что-то в душе оттаивает – пусть его внимание и досталось мне нечестным способом. Если бы он знал, как я сюда попала, его восхищение сменилось бы жалостью. И пока этого не произошло, я нарушаю первое правило «Джозефин».

– Хочешь зайти? – предлагаю я.

Снять комнату я смогла, только подписав трехстраничное соглашение с управляющим: никаких свечей, электрических плиток, никакой еды в комнате, а также сигарет и алкоголя. И никаких гостей, никогда. Я словно снова оказалась в Вудбридже, но снаружи ждал Нью-Йорк, и я могла уехать в любое время, когда захочу, – вот только во всем городе не нашлось бы другого места, которое я могла себе позволить. Если меня выгонят за то, что я привела гостя, придется уехать из города.

К счастью, когда мы входим в холл, Аттикус, похоже, чувствует, что надо вести себя тихо, потому что не восклицает, а благоговейно шепчет: «Ого!», во все глаза рассматривая потолок, украшенный плитками с росписью в стиле ар-нуво, колонны, на которых стоят пальмы, и чучело павлина, расправившего хвост над стойкой регистрации.

– Будто попадаешь в прошлый век…

– Здание было построено в тысяча девятьсот восьмом году, – тихо произношу я. – Как отель для нуждающихся девушек, а потом, в двадцатые годы, он стал благотворительным учреждением. Джозефина Хейл, бабушка Вероники Сент-Клэр, была прогрессивной женщиной, реформатором, она работала здесь и передала так много средств в их фонд, что это здание в итоге назвали в ее честь. Вон ее портрет, над столом администратора, – указываю на картину, выполненную в тонах сепии, которая с течением времени так выцвела, что черты лица женщины уже почти не разглядеть. – Пойдем, я покажу тебе бальный зал.

Я веду его в большую комнату в дальней части здания, надеясь, что Альфонс, восьмидесятилетний ночной сторож, устроился в кабинете управляющего и смотрит старые фильмы по интернету. Свет я не включаю – вдруг все же Альфонс где-то ходит – и плотно закрываю за нами дверь. Наши шаги эхом отражаются от темных высоких стен, и на мгновение я могу представить, как выглядел бальный зал «Джозефин» во все эпохи. И пока не зажегся свет, мне хочется, чтобы Аттикус тоже это увидел.