– Мальчики моего возраста такие незрелые, – говорит она. – Я предпочитаю мужчин.

Эти слова зависают между ними в ночном воздухе. Вдалеке через открытую дверь доносится хриплый смех Чарли Клаттербака. В каменном доме за забором многозначительно захлопывается окно. Живущий там старый хрыч все лето жаловался на шум, и его недовольство явно не угасает. «Что ж, удачи, – думает Шон. – Не думаю, что люди, которые могут позволить себе купить этот дом за три миллиона, захотят проводить лето в коричневых кардиганах, ухаживая за гортензиями».

Он смотрит на часы и понимает, что уже полночь.

– Чтоб мне провалиться, – говорит он. – У меня же день рождения!

– О! – восклицает Симона и ерзает. – С днем рождения!

Она поднимает бокал, они чокаются и выпивают.

– И какое отличное начало года, – говорит он ей. – Лучшей компании и не придумаешь.

– Надеюсь, у вас будет прекрасный год, – произносит она. – Надеюсь, он будет самым лучшим в вашей жизни.

Он хрипло вздыхает.

– Боюсь, шансов на это немного.

Он понимает, что довольно пьян и потому неосторожен в своих откровениях. Но именно из-за того, что он пьян, ему наплевать. Все равно скоро все раскроется. Что может сделать пятнадцатилетняя девочка?

– Не знаю, заметила ли ты, – говорит он, – но мы с Клэр не ладим.

Симона заправляет волосы за ухо и возвращается к своему торту.

– Да, я не могла не заметить. Она не очень хорошо к вам относится, да?

– О, слава богу, – говорит он и выпрямляется, довольный тем, что нашел сочувствующего слушателя. – Хоть кто-то верит мне! Ты не представляешь, как трудно быть мужчиной. Кажется, все хотят обвинить нас, когда что-то идет не так.

– Это так несправедливо, – отвечает она. – Папе и Марии постоянно приходится сталкиваться с этим, когда речь идет о прессе. Папа говорит, это хуже всего, потому что все верят женщинам, когда они продают свои истории, а если это делают мужчины, то они подлецы.

– Именно так.

– Плохо, что она разговаривает с вами в таком тоне. Это неуважительно.

– Она не была такой, когда мы познакомились. Иногда мне кажется, что она сошла с ума.

Симона, похоже, допускает такую возможность.

– Я не знаю, стоит ли мне комментировать, – говорит она. – Ведь она ваша жена.

– Все в порядке. – Шон чувствует укол вины. – Прости. Не надо было тебя впутывать.

Симона спешит успокоить его.

– Ничего. Я никому ничего не скажу. Это же я начала разговор. Зря, конечно. Это не мое дело. Просто…

Он ждет.

– Если бы я была вашей женой, – говорит она тихим голоском, который понемногу слабеет, – я бы никогда с вами так не обращалась. Вы такой… а она, похоже, совсем этого не ценит.

– Я пашу как проклятый, чтобы у нее было все, что она хочет, а она, похоже, всегда недовольна.

– Вы так много работаете, – поддакивает Симона. А затем добавляет: – Может, вам разойтись?

Шон выпивает еще один глоток виски, затягивается сигарой. Она молча наблюдает за ним. «Она такая милая, – думает он. – Такая ласковая, нежная и добрая. Если бы я мог прожить свою жизнь заново…»

– Все не так просто. Развод… это тяжелая штука. Видишь, как Индия и Милли относятся ко мне. Их мать натравила их на меня, потому что так бывает при разводе. Мать получает детей, а отец остается в стороне. Я не вынесу этого во второй раз. Сейчас близнецы обожают меня. Не хочу, чтобы они возненавидели меня, как старшие девочки. Если бы не близнецы, все было бы по-другому. Если бы они не родились. Но теперь они у нас есть, и мы связаны ими на всю жизнь. Даже если бы мы разошлись. Это не так просто, когда у тебя есть дети. Я никогда не смогу с ними расстаться.

Он доволен собственным благородством. «Я хороший отец, – говорит он себе. – Индия и Милли могут не замечать этого, но я хороший отец».

– Кроме того, – продолжает он, – что станет с детьми, если они останутся с Клэр? Она их погубит. Ты же видела ее. Она безумна, как змея, в которую тычут палкой.

В памяти мелькает воспоминание. Он сидит на скамейке на набережной Темзы с Клэр и говорит то же самое о Хэзер. «Неужели это правда? – спрашивает он себя. – Неужели все женщины через какое-то время просто сходят с ума? Похоже, что в моей жизни точно. Сначала они меня обожают, но через некоторое время сатанеют. Мои жены, мои подружки. Это несправедливо. Очевидно, какую-то роль играет то, каких женщин я выбираю. Мария Гавила не такая, а Чарли Клаттербак женат девятнадцать лет, хотя он тот еще козел».

– В любом случае, – говорит он, – сегодня мой день рождения. Давай не будем об этом. Надо праздновать. Вот.

Он берет пластиковую вилку, накалывает на нее кусочек торта и подносит к ее рту.

– Съешь торт.

– Я не могу! – протестует она, и он замечает, что ее зрачки стали огромными.

– Конечно, можешь, – говорит он и придвигает десерт ближе.

Симона размыкает свои очаровательные губки и позволяет себя накормить.

В Йовиле начинается дождь. Проливной дождь, типичный для западной части страны, заволакивающий небо, которое не посветлеет до самого утра. Два часа дня, а все машины включают фары. Ненавижу январь. Примерно каждую милю ветер подхватывает машину и снова швыряет ее на фут правее. Мы перестаем разговаривать. Мне нужно использовать остатки мозга, чтобы мы доехали живыми.

Час спустя сумерки сменяются грозовыми тучами, и мы пробираемся по узким дорогам, на которых возникают белые указатели, ведущие в случайном направлении. Мы доезжаем до перекрестка, где все четыре знака указывают на Барнстапл, а спутниковый навигатор говорит нам, что мы находимся посреди поля. Руби выходит из своей комы страданий и смотрит в окно.

– Я помню это место, – говорит она. – Тебе сюда.

Я еду направо. Дорога сужается и становится однополосной колеей между огороженными склонами, которые поднимаются вверх и отрезают последний дневной свет. Огромные деревья свивают над нами голые ветви и образуют призрачный зимний туннель. Не могу представить здесь Шона. Я знаю, что он тут вырос, но он всегда тяготел к белым колоннам и палящему солнцу; к морю, в котором, по его собственным словам, можно было купаться, и ресторанам с террасами, где все прохожие могли видеть, что ты пьешь шампанское. Каждые двести ярдов склоны обрываются выездными дорожками, но в темноте не видно ни огонька. Никакой пригородной жути. Наверное, он вернулся, чтобы с гордостью взглянуть в лицо своему детству, показать всем, чего он добился. Остался ли здесь кто-нибудь из тех, кто знал его тогда, чтобы это увидеть, можно только догадываться.

В темноте за нами возникает машина. Намного больше нашей, со светодиодными фарами, которые пылают как тысяча крошечных солнц. Я поворачиваю зеркало, чтобы приглушить этот свет, и он приближается. Садится мне на хвост и рычит своим двигателем. Руби оглядывается через плечо.

– О, смотри, – говорит она, – козел.

– Ага, – отвечаю я.

Пытаюсь сосредоточиться на дороге впереди, но эти фары освещают наш салон жутким безумным свечением. Такое ощущение, что нас преследует дракон. Вопреки собственному желанию, я чувствую, что увеличиваю скорость, пока не начинаю бояться и того, что перед нами может возникнуть машина, и того, что меня могут бортануть сзади.

Еще один указатель вырисовывается в темноте. Орфорд. Реки здесь имеют односложные названия – верный признак древних поселений. Когда-то эти дороги проходили по холмам с унылыми пастбищами, ведя через непроходимые леса. Эти склоны образовались за тысячи лет, по мере того как дороги погружались все глубже и глубже в землю. Их никто не укреплял, они сами разрушались.

– Здесь, – говорит Руби. – Поверни направо.

Я торможу, включаю поворотник, и машина сзади оказывается в нескольких сантиметрах от того, чтобы протаранить нас. Он сигналит. И да, я уверена, что за рулем мужчина. Кто ж еще? Чертовы мужики: покупают большую машину и сразу же мнят себя владыками дорог. Он сдает назад, и я поворачиваю. Он поворачивает вместе с нами.