Через несколько минут Летиция глубоко вздыхает.

– Хотелось бы мне сказать, что нет.

– Все в порядке, – отвечает Вероника, голос ее стал тише, она явно уже держит себя в руках. – Чем больше она меня ненавидит, тем выше вероятность, что она появится. Можешь перестать искать, Летти, эта чертова штуковина как-нибудь сама появится – так всегда было. И она тоже появится. Я должна рассказать вторую половину до ее возвращения.

Слышу, как Летиция поднимается на ноги, кряхтя от усилий, потом они проходят к двери. Жду еще, вдруг они передумают и вернутся – и тем временем прокручиваю в голове все, что услышала. Веронике может быть хуже, чем она говорит. И ей нужно рассказать вторую половину истории, историю Вайолет. Но почему? И что она имела в виду под «отдать долги»? И кого, как опасается Летиция, может вернуть эта история?

Кровавую Бесс?

Или Джен?

Вспоминаю лицо, которое видела в окне: мои собственные черты, искаженные страхом, или же… на мгновение я подумала, что это была моя мать.

Первым делом, оказавшись в комнате, я сохраняю файл, который только что напечатала, на флешку, и прячу ее в карман для сохранности, где она стукается о металлический предмет. Достав его, я вижу, что это латунный медальон с почти стершейся гравировкой, которая когда-то изображала фиалку – точно такой же, как описывала Вероника в книге, тот, что она взяла с собой, когда бежала из поместья. Медальон Джозефины Хейл.

Пытаюсь открыть его, но петелька заржавела. Достаю перочинный нож, просовываю кончик между двумя половинками. И они открываются – так неожиданно, что нож задевает большой палец, и капелька крови падает на засушенную фиалку внутри.

Стираю кровь и фиалковую пыль с фотографии, на которой изображена женщина в блузке с кружевным воротником, ее темные волосы собраны в высокую прическу. Лицо размыто, как будто снимали в движении, но я все равно узнаю его по той фотографии, которую нашла на чердаке. Это Бесс Моллой.

Джозефина Хейл носила в медальоне на шее портрет женщины, которая перерезала горло ее мужу.

Когда следующим утром я захожу в библиотеку, с облегчением вижу Веронику на ее привычном месте на кушетке. Всю ночь меня не покидал страх, что она слишком больна и не сможет продолжать, и тогда мне придется уехать из Ненастного Перевала, не узнав его тайн. Правда ли Джен – моя мать? Почему Джозефина носила портрет убийцы мужа в своем медальоне? Кто устроил пожар в башне?

Подойдя ближе, я вижу две пластиковые трубочки, которые тянутся по щекам Вероники, ниже темных очков.

– Не нужно бояться, мисс Кори, – произносит она, видимо, почувствовав, что я замешкалась. – Я еще не на смертном одре. Это просто кислород, доктор прописал его, чтобы мне было легче дышать.

Тут я замечаю небольшой баллон у ее ног. Беру свой блокнот и уже собираюсь сесть на стул, но она хлопает по кушетке рядом с собой:

– Полагаю, будет проще, если вы сядете рядом – так мне не придется слишком сильно напрягать голос.

– Конечно, – соглашаюсь я, обхожу низкий столик и сажусь на кушетку. Подушки мягче, чем я помню, и мне приходится сесть на самый краешек и очень ровно, чтобы не утонуть в них. – Я рада, что вы чувствуете себя достаточно хорошо, чтобы продолжить.

Она машет рукой, и ее пальцы в воздухе напоминают бледного мотылька, взлетевшего с обивки кушетки.

– Как говорят римляне, dum spiro, spero.

– Пока дышу, надеюсь, – автоматически перевожу я, натренированная сестрой Бернадетт переводить латынь по команде.

На лице Вероники мелькает улыбка, такая же бледная и быстрая, как мотылек, которого я представляла секунду назад.

– Что ж, не будем больше тратить это дыхание…

«В ту первую ночь в „Джозефин“ я узнала, что у Джен есть власть подчинять любого своей воле. Так же, как она заворожила меня, она очаровывала всех, кто оказывался с ней рядом. Когда она ворвалась в бальный зал, к ней повернулись все головы, а танцующие расступились, открывая путь – и ей, и мне, если я оставалась рядом. Она сжала обе мои ладони и закружила меня. А когда отпустила, рядом уже оказался Кейси, который поймал меня, а Ганн занял мое место с Джен, но я по-прежнему чувствовала связь между нами, притягивающую нас всех к ней, точно магнитом.

Мы танцевали – или делали то, что в то время называли танцами, но это было больше похоже на дерганье под громкий бит: тела сталкивались, точно атомы в „пинболе“. Потом мы упали на большие бархатные диваны, расставленные по периметру комнаты, и пили прозрачные холодные шоты, которые принес Кейси.

А потом каким-то образом Джен уже шла на сцену и тянула меня за собой, и вскоре мы уже пели в один микрофон, и наши голоса звучали так синхронно, что я чувствовала, как ее сердце бьется в такт моему. Потом Джен пригласила группу в „нашу“ башню, и мы наблюдали с крыши за поблескивающими огоньками лодок, которые двигались по реке на север, к большому знаку „Максвелл-Хаус“ в виде кофейной чашки, с которой в воду стекает красный свет. У меня появилось ощущение, что это река привела меня сюда и что именно здесь я и должна была оказаться.

Или, возможно, это все произошло не в эту первую ночь. Все они слились вместе, в одну бесконечную реку света, которая уносила нас в море, а потом возвращала обратно на берег вместе с приливом, обессиленных и чуть не утонувших. Комната в башне „Джозефин“ превратилась в подводную пещеру, как на картине Гюстава Доре. Ганн, который бросил художественную школу, расписал стены героями из мифов и истории: там появились Саломея, Валькирии, Шахерезада, Медуза, и у всех них было лицо Джен. С потолка, точно водоросли, свисали фиолетовые и зеленые шарфы, которые мы нашли в комиссионных магазинах. Мы носили на шее фиолетовые ленты и подводили глаза фиолетовым кайялом. Однажды я проснулась с фиолетовой татуировкой на руке, из которой сочилась кровь вместе с чернилами – кровь цвета раздавленных фиалок.

Ближе к вечеру, когда мы только просыпались, заходящее за рекой солнце отражалось в кристаллах хрустальной люстры и по комнате летали маленькие радуги, а когда темнело, красный свет от кофейной чашки „Максвелл-Хаус“ окрашивал комнату в малиновый цвет.

Кейси исчезал задолго до того, как мы просыпались, и уходил на работу, на которой ему надо было все-таки появляться, а потом возвращался с провизией – буханками хлеба, салями и сыром из магазина „Маленькая Италия“, бутылками вина и водки – и не только. Мы пробовали все, что могли достать, – потому что Джен сказала, что надо попробовать все хотя бы раз. Вот только попробовав, ты хочешь еще. И еще. Я даже перестала бояться петь на сцене, хотя и старалась всегда оставаться в тени Джен. Готическим группам, которые выступали в „Джозефин“ – „Скелетал фэмили“, „Носферату“, „Марч вайолетс“ – нравилось, как мы выглядим, и нравилось то, что приносил им Кейси. Я заметила, что у некоторых панк-рокеров появились такие же фиолетовые татуировки на руках, а на шее – фиолетовые ленточки, и фанаты на танцполе тоже их носили. Будто от нас откололись частички и размножились. Частички Джен – мы все были лишь ее тенью.

Кейси всегда снимал ее. Ганн, похоже, не ставил себе иной цели, кроме как писать ее портреты и защищать. Однажды какой-то панк толкнул ее на танцполе, и Ганн ударил его так сильно, что сломал тому челюсть, и в итоге его арестовали. Пока Джен уговаривала менеджера „Джозефин“ не выгонять нас, мы с Кейси отправились в полицейский участок вытаскивать Ганна. По дороге Кейси рассказал, что у Ганна проблемы с контролем гнева и у него уже есть судимость за нападение. Что мы должны следить за ним, чтобы он не вышел из себя и не оказался в тюрьме уже на годы.

В полицейском участке Кейси тихо разговаривал с дежурным сержантом. Я слышала, как он упоминал своего отца и еще какого-то судью, который был его дядей, и кузена – окружного прокурора.