– Видите, я не ошибся! – обращается он к четырем обступившим его сподручным, – этот не из научного класса и, позволю себе заметить, даже не из нашей школы. Скажу больше, сомневаюсь, что он вообще относится к человеческому роду. Может быть, парочка человеческих генов у него имеется, конечно, но ясно одно: речь идет о переходном подвиде от наших далеких предков. – Сощурившись, он недолго разглядывает Оливо. – И хотя кто-то напялил на него серую шапочку, коричневые брюки и куртку… по строению черепа и длине верхних конечностей четко прослеживается, что перед нами человекообразная обезьяна. Что скажете, многоуважаемые коллеги, последователи Ломброзо?[388]

– Как же ты прав, Гус!

– Он геологической эрой ошибся, а не этажом.

– Я бы вскрытие провел, чтобы разрешить сомнения.

– Или выкинем его из окна и посмотрим: сможет ли приземлиться живым и здоровым, цепляясь за подоконники?!

Оливо ощутил под мышками холодный пот. И все же, несмотря на испуг, его на самом деле очень занимает особая лексика Густаво: умные оскорбления, россыпь цитат, естественный, ненапыщенный сарказм. Очевидно, речь идет о человеке, преданном злу, но в то же время и близко не похожем на Мунджу. Перед нами субъект, сделавший четкий, продуманный выбор. Имеющий призвание. Не знаю, понятно ли объясняю.

И прихвостни Густаво – ему под стать. Если не считать некоторых стилистических промахов вроде подтяжек на белой майке, лысые, в берцах и куртках-бомберах, то типичные представители неонацистской группировки.

– Это у твоей породы такой приемчик – прикидываться мертвым перед лицом опасности? Потому как, если ты еще сам не понял, ты в опасности. Во-первых, потому, что ты низшее существо, а нам противны низшие существа. Во-вторых, потому, что ошибся этажом. И в-третьих, потому, что до меня дошли слухи, будто вздумал прикалываться над моей девушкой.

Оливо чешет нос.

– Валерия, – произносит.

– Я знаю, кто моя девушка, обезьяна, – мне не нужно об этом рассказывать. – Однако сбой в корректных выражениях у него все-таки случается, и тот факт, что они ворковали целыми днями во дворе, оставляет у меня мало надежды, не знаю, понятно ли объясняю.

Звенит звонок, значит перемена закончилась. Оливо оборачивается к автомату и опускает в него монетку.

– Какого хрена? – смеется один из четверки.

– Глухой, наверное.

Оливо нажимает на две кнопки и ждет, когда выпадет пакетик с сушками. Наклоняется, чтобы взять его. В этом положении Густаво ударом колена мог бы размозжить ему голову о стекло. Его череп снова с легкостью раскрылся бы, и уборщикам пришлось бы полдня наводить чистоту.

Однако этого не происходит. Оливо поднимается, оборачивается: коридор опустел. Остался только он и они.

– Ты дальтоник, – говорит Оливо.

– Что ты сказал? – Густаво улыбается, зубы у него красивые.

– Ты заметил коричневый цвет брюк и серый – шапочки, но не назвал цвет моей куртки… Ты не был уверен, зеленая она или красная. Неспособность различать эти два цвета – типичный признак дальтонизма. Поэтому Валерия никогда не носит красные или зеленые вещи, чтобы не ставить тебя в неловкое положение. Это значит, что ты никогда не сможешь стать десантником или военным пилотом, хотя хвалишься насчет этого друзьям. Дальтоников не берут на такую службу, но ты это уже знаешь. А теперь знают и они.

Густаво приоткрывает рот от удивления. Четверка вроде пытается улыбнуться, но не получается.

– Ты чё несешь? – начинает один, что стоит рядом.

– Херню. А сейчас уходим, – говорит другой. – Потом отлупим его.

Густаво обеими руками хватает Оливо за воротник куртки. Казалось, все на этом и закончится, но он начинает поднимать куртку, а вместе с ней и Оливо. Теперь его хайкеры касаются пола лишь мысками.

– Откройте окно, – говорит Густаво.

– Блин, Гус, ты чё несешь?! Тут полно народу!

– Насрать. Открывай это чертово окно!

«Вот и поржем», – думает Оливо, – я, блин, наверное, похож на бумажного змея, если все, кто меня ненавидит, вдруг непременно хотят отправить в полет, не знаю, понятно ли объясняю.

Один из четверки идет к окну, намереваясь открыть его. Оливо все еще держит в руках пакетик с сушками, в то время как Густаво тащит его к открытому окну. Вот они уже и рядом, с улицы тянет прохладой и городским смогом.

– Густаво! – вопит кто-то из глубины коридора.

Густаво останавливается, но не отпускает хватку. Мгновение – и рядом оказывается Серафин:

– Отпусти его, придурок!

– Это еще почему? – спрашивает он, впрочем, для его провокационной натуры это вполне здравый вопрос, думает Оливо.

– Потому что я тебе говорю! – звучит другой женский голос, который Оливо узнал бы среди тысячи, хотя еще неделю назад никогда не слышал его.

Густаво поворачивается к двери соседнего класса, из-за которой выглядывает совершенно спокойное лицо Элизы Баллот.

– Густаво Илларион ди Брессе́! – повторяет профессор. – Я велела тебе отпустить этого юношу!

– Не злитесь, проф, – улыбается Гус, возвращая Оливо на землю. – Я увидел вашего протеже в этой отпадной рыбацкой куртке, и мы проверяли, насколько она крепкая.

Четверо прихвостней хихикают, но ясно, что история с дальтонизмом и появление Баллот несколько осадила их.

– Вы, как всегда, правы, проф, – соглашается Густаво, прежде чем обернуться к Серафин, стоящей в метре от него. – Забирай себе эту ошибку природы, но, если в самом деле захочешь вернуться на путь истинный, могу попросить одного из моих присутствующих здесь друзей взять тебя под крыло. Сам я не готов, а они всегда рады принести себя в жертву той, кто хочет наконец стать женщиной.

– Густаво! – орет Баллот. – В класс немедленно и не зли меня!

– Уходим, уходим, – хихикает Гус, делая вид, будто испугался. – А то Баллот разозлится! – Потом показывает Оливо и Серафин средний палец и скатывается вместе со своей четверкой вниз по лестнице.

– И вы тоже отправляйтесь в класс, – велит Баллот совсем другим тоном. – Увидимся на следующем уроке.

Как только профессор Баллот закрывает дверь, Оливо потирает занемевшую от хватки Густаво шею.

– Хочешь сушку? – спрашивает он.

– Пошел ты со своей сушкой! – отвечает Серафин. – Сейчас мы с тобой разберемся!

– Знаешь, кто эта свинья?

Оливо знает. Возможно, не во всех подробностях, но вот уже неделю, как он наблюдает за ним во дворе, пока тот обжимается и лижется с Валерией, метит территорию со своими четырьмя микронацистами и унижает тех, кого считает низшими существами, годными лишь на то, чтобы вытирать о них ноги. Слишком много для десятиминутной перемены, но сочетание мотивации с бездельем творит чудеса, не знаю, понятно ли объясняю.

– Нет, – отвечает Оливо.

– Густаво Илларион ди Брессе – сын короля скобяного мира Брессе. Его прадед был высокопоставленным фашистским функционером, и, чтоб ты понимал, Густаво приклеил его фотографию на первую страницу дневника. Не заблуждайся насчет их чудачеств: эти говнюки на самом деле опасны.

– Угу.

– Черта с два «угу»! Из-за них куча народу попала в больницы, и ребята из нашей школы тоже. Отец его не только жутко богатый, но к тому же владеет двумя газетами и местным телевидением. Кроме того, он не разлей вода с генералом карабинеров и уймой политиков. Мораль: никто не хочет с ним связываться. И сынок вытворяет любую хрень, какая только взбредет ему в голову.

– Понял.

– Надеюсь, потому что если мы велели тебе не отходить от нас, значит была причина. Валерия – его женщина, как они выражаются. И, более того, ему доставляют удовольствие разборки с такими, как мы.

– Как мы?

– Ты прекрасно понял! Густаво считает себя сверхчеловеком. Ты понимаешь лучше меня, что это значит. Ведь ты уже прошел программу четвертого, пятый класс – почти университетский[389].