– Она действительно очень милая. Большая и шумная, как молодая шайрская лошадка.

– Значит, она не похожа на свою мать?

– Не очень. У нее наши зубы. У нее точно такие же брекеты, какие были у нас.

– Смешно. Должно быть, папины.

– Наверное, да.

В наши дни никто не выглядит так, как его задумала природа. В мире пластической хирургии, «процедур» и ортодонтии вы не имеете ни малейшего представления о том, какими будут ваши дети. Чем вы богаче, тем меньше у вас догадок, потому что богатые совершают больше различных манипуляций в более молодом возрасте. Единственный способ, с помощью которого мужчина может быть уверен в том, кто ему достанется, – это взять с полей крестьянскую девчонку в девять лет и держать ее взаперти до совершеннолетия, как это делается в Халифате. И даже тогда лучше бы встретиться с ее бабками.

– Она выглядит так, будто сбежала из костюмерной. Немного рассчитываю, что она явится на похороны в наряде пирата.

– А ты кем будешь?

– Уэнсдей Аддамс.

– Хороший выбор.

– Вообще-то… – Я сажусь в кровати. Еще одна обезличенная спальня в стиле Шона Джексона: кремовые стены с типичными гостиничными картинами, которые не будут никого раздражать или интересовать, идеальный напор воды в ванной комнате. – Наверное, мне пора. Мы с Руби должны порыться в коробке с цацками, а она, наверное, уже несколько часов как на ногах.

– Что за цацки?

– Папины, кажется. Симона практически швырнула ими в нас прошлым вечером. Сказала, что они ей не нужны.

– О-о-о.

– Хочешь, я выберу для тебя что-нибудь?

Небольшая пауза. Затем Индия отвечает неожиданно хриплым голосом:

– Да. Будет неплохо. Забавно, не правда ли? От него осталось столько домов – и не так уж много того, что можно было бы назвать личными вещами, не так ли?

– Нет.

– Что-то… да, что-нибудь на память будет неплохо. Возможно, это просто окажется в итоге где-то в ящике, но… да. Спасибо. Я постараюсь позвонить тебе в понедельник. Ты говорила с мамой?

– Нет.

– Ну да. Думаю, что тебе нравится обсуждать с ней отцовские дела не больше, чем мне.

– Развод. – Я вздыхаю. – Может, это и легкий выход из ситуации, но это останется с твоим потомством на всю жизнь.

– Чертовски верно, – соглашается она, и впервые я слышу в ее голосе новозеландский акцент. Моя сестра становится туземкой и никогда не вернется домой.

– Я люблю тебя, Инди.

Она звучит удивленно:

– Да. Я тоже тебя люблю, Коротышка.

Я нахожу Руби в саду, она медленно бродит вокруг пустого бассейна. Она сегодня в горошек: черная в белый горошек юбка и белый в черный горошек джемпер, серо-черные полосатые колготки и бандана с бананами. Сверху на ней непромокаемая куртка Barbour, на ногах пара резиновых сапог, заимствованных из подсобки. Эмма с ней, ковыляет взад-вперед по лужайке сада, обнесенного стеной. До сих пор стоит туман. Трава хрустит от инея под моими ногами, и я оставляю за собой четкие темные следы. Кажется, еще даже не рассвело.

– Привет, – говорю я.

– Привет, – хмуро отвечает она.

– Ты спала?

Она пожимает плечами.

– Эти люди. Мне так жаль его.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, просто… оглядываться на свою жизнь и думать, что это были твои друзья…

– Это не друзья, – уверенно говорю я. – Это собутыльники.

И думаю: боже, а кто же тогда твои друзья, Камилла? Когда ты в последний раз проводила время с кем-то из них без стакана в каждой руке? Где же те люди на твоем пороге с запеканками или, может, с бутылкой утешительного виски? Где открытки и письма? Телефонные звонки? Мне хочется думать, что я переросла свое детство, но мне явно стоит разобраться в себе.

– Нам нужно порыться в той коробке, – говорю я.

Она кривится.

– Наверное, да.

Эмма нашла земляного червя в новенькой клумбе с розами. Она присела на корточки, чтобы посмотреть, как он пытается вернуться в мерзлую землю, и болтает сама с собой.

– Сколько ей сейчас лет? – спрашиваю я. Мне немного стыдно, что я не в курсе.

– Точно не знаю. Кажется, только что исполнилось два.

Я впервые смотрю на Эмму внимательно. Безуспешно пытаюсь пробудить семейные чувства. Она последняя победа Шона, часть моей семьи на всю оставшуюся жизнь, нравится мне это или нет.

– Бедняжка, – говорю я.

– Как ты думаешь, она похожа на кого-нибудь? – спрашивает Руби.

Я изучаю ее. Орехово-коричневые волосы – его первая брюнетка – и маленькие толстенькие ножки в шерстяных колготках. Похоже, что она будет кудрявой, никаких признаков прямых, как у Симоны, волос, ее вечного проклятия. Конечно, в нулевые мы завидовали Симоне, послушно обжигая щеки утюжками для выпрямления волос, потому что так велела мода, но сейчас мне нравится моя упрямая афрокельтская прическа. Я никогда не стану выглядеть изысканно, но и не буду выглядеть старше своих лет.

– У нее его волосы.

– Правда? Я не помню. К тому времени, когда я стала достаточно взрослой, чтобы обращать внимание, от них мало что осталось.

– Ну, надеюсь, свои она сохранит. Но в остальном нет, ничего определенного. Учти, она еще ребенок по сути. О носе, например, рано судить. У вас двоих в ее возрасте были маленькие грибочки.

Она смотрит на меня так, будто видит впервые.

– Боже. У нас одинаковый нос.

– Да что ты говоришь! – Я одариваю ее неуверенной ухмылкой.

Она ухмыляется в ответ.

– Разве это не смешно? Я всегда думала, что он мой.

– Нет, это папин.

Эмма тычет в червяка толстым пальчиком. Червяк переворачивается, выгибается, как змея, и заставляет ее отшатнуться от удивления. Она теряет равновесие и плюхается на землю.

– Блин, – говорит она тонким чистым голоском.

Мы разражаемся смехом.

– Точно в отца.

Мы возвращаемся в дом через черный ход в надежде найти кого-нибудь, кто заберет малышку. Мария говорит, что в доме есть уборщица и няня из деревни, которая приходит каждое утро, и мы надеемся, что это касается и воскресенья. Симоне не нравилось, что в доме живет персонал. Похоже, никому из жен это не нравилось.

По дороге мы сталкиваемся с небольшой группой людей во дворе. Симона, Роберт, Джо стоят перед мусорными баками. Их здесь великое множество – лучшая иллюстрация трат муниципалитета. Черный – для пищевых отходов, зеленый – для стекла, синий – для бумаги и коричневый, на котором просто написано «вторсырье». Симона открыла крышку коричневого и вываливает туда стопку рубашек. Джо молча топчется за ней, его лицо почти скрыто кучей костюмов, которые он держит в руках. Роберт умоляет ее:

– Дорогая, пожалуйста. Притормози. Тебе не надо делать это прямо сейчас. Не нужно так торопиться.

Симона швыряет рубашки в контейнер одну за другой, со смаком, который кажется странным для новоиспеченной вдовы. Она ничего не отвечает, только бросает и швыряет, швыряет и бросает. У ее ног стоит картонная коробка, наполненная галстуками и ботинками. У Шона был свой башмачник в Lobb[489]. Каждая пара этих туфель была сделана так, чтобы прослужить всю жизнь, хотя он заказывал новые по крайней мере раз в год. Симона кривит губы, как будто у нее под носом витает неприятный запах. Она поворачивается к своему сводному брату и начинает швырять в бак костюмы.

– Серьезно, – говорит Роберт, – там вещей на тысячи фунтов. Эти рубашки – Turnbull & Asser[490], большинство из них.

– Прекрасно, – отзывается она. – Бедняки тоже имеют право носить качественную одежду.

– Да, но, дорогая, – говорит Роберт, – это его одежда! Это тоже воспоминания. Ты не обязана хранить все, но это все равно воспоминания. И они могут кому-то еще понадобиться.

– Это не мои воспоминания, – говорит Симона. – Вот почему они идут в переработку, а не в мусор. И кому они вообще нужны? Тебе?