Руби морщится в замешательстве, ее глаза перебегают с одного на другого. Дверь гостиной открывается, появляется Джо, видит нас всех, стоящих на крыльце, как на картине ранних американских художников, и замирает. Ничего не говорит, просто смотрит.

– Мне очень жаль, Симона, – снова говорит Мария. – Мы всегда хотели только заботиться о тебе. Твой отец…

– Заткнись, заткнись!

Руби, отчаянно пытаясь вести себя по-взрослому, бросается на амбразуру:

– Симона, с тобой все хорошо?

Симона разворачивается, обнажая клыки перед лицом моей сестры.

– Что ты вообще здесь делаешь? Ты не заслуживаешь того, чтобы тут находиться.

Руби отшатывается, краснеет.

– Я… прости… я…

– Господи, – говорит Симона. – Глупая маленькая девочка. Он не хотел тебя. Не мог даже находиться с тобой в одной комнате. Ты даже не заслуживаешь права быть живой.

Руби задыхается. Поворачивается на каблуках своих «мартенсов» и убегает вверх по коридору.

– Господи! – восклицаю я. Бросаюсь за ней, но Симона молниеносно хватает меня за запястье. Она на удивление сильная; дергает меня назад, так что я чувствую, что мое плечо поддается, и впивается костлявыми пальцами в браслет.

– Я пойду за ней, – говорит Джо и бежит к лестнице.

О боже. Боже мой. О моя маленькая сестренка. Я хочу догнать ее, броситься на нее, задушить ее любовью, соврать, что все будет хорошо. Что за человек, который говорит такое? Она всегда была такой злобной?

И тут наступает моя очередь. Улыбка вернулась. Симона выглядит – боже, она выглядит довольной собой, как будто у нее есть какой-то фантастический козырь, который она готова разыграть.

И она разыгрывает его. Поднимает мой рукав и вытягивает мою руку, чтобы Роберт и Мария могли видеть.

– Вижу, ты нашла его, – говорит она и одаривает меня улыбкой такой холодной сладости, что я не могу подавить дрожь. – Папа, Мария, вы видели, что Милли нашла браслет Коко? Как вы думаете, почему она никому ничего не сказала? Как вы думаете, что это значит?

Тишина. У меня ужасное тревожное чувство, что все трое стары как время, что за мной наблюдают драконы, что вокруг делаются вычисления и взвешиваются шансы. Дом и территория внезапно ощущаются ужасно далекими от всего остального. Я чувствую, что меня покачивает.

Затем Мария разражается слезами. Она упирается рукой в дверной косяк, чтобы не упасть, и обращает лицо к небу.

– Боже, Симона, – рыдает она, – как ты могла? Как ты могла?

Симона смеется противным торжествующим смехом и уходит. Ее шаги гулко отдаются в холодном и безжизненном коридоре, но никто не идет следом.

– Дорогая, – говорит Роберт и подходит, чтобы утешить жену. Касается ее плеча, затем заключает в объятия.

Это то, что я должна делать с Руби. И меня переполняет чувство утраты, так как обнять меня некому и так было всегда, потому что я сама так и не научилась дарить утешение. Их дочь может быть сумасшедшей идиоткой, но сами Гавила сильны и едины. И я завидую и восхищаюсь этим в равной степени.

И разрываюсь на части. Я хочу пойти к младшей сестре и сделать все правильно, научиться наконец, как надо заботиться о близких. Но я так близка к тому, чтобы узнать, что скрывают Роберт и Мария. Ведь ясно, что они знают гораздо больше, чем показывают. Прядь волос выбивается у Марии из элегантного шиньона и закрывает ее пылающую щеку. Роберт ласково убирает его за ухо тыльной стороной костяшек пальцев. Такой нежный жест. Они смотрят друг другу в глаза, и он кивает. Всего два раза, медленно и с сожалением. Затем они оба поворачиваются ко мне, и он говорит:

– Извини. Мы не были честны с тобой.

Я следую за ними в гостиную, и он закрывает за собой дверь.

– Иди присядь, Милли, – велит он.

– Камилла, – говорю я. Слабая попытка вернуть хоть какую-то толику контроля в свои руки.

Мария садится на край дивана, снимает заколку с волос и кладет ее на журнальный столик. Встряхивает длинными каштановыми волосами, которые рассыпаются водопадом.

– Камилла, – говорит она. Ее голос мягкий и низкий, в нем звучит бремя веков. – Да, прости нас. Мы не слушали тебя, да? Я не удивлена, что ты хочешь стать другим человеком. Видит бог, все мы хотим. Среди нас нет никого, кто не хотел бы вернуться к началу тех выходных и сделать все по-другому.

Я жду. Они собираются сказать мне что-то, что разобьет мне сердце, и я это знаю.

– Думаю, ты догадалась, что случившееся с Коко не совпадает с общепринятой версией, – говорит Роберт.

Я киваю. Мария глубоко вдыхает и закрывает лицо руками.

– О боже. О боже, Камилла. Мы не хотели ничего плохого. Мы не хотели, чтобы это вышло вот так. Пойми. Все, что мы делали, мы делали из лучших побуждений. Мы должны были защитить ее. Она была такой маленькой.

Защитить ее? Не очень-то хорошо вы справились с этой задачей, не так ли?

– И это было глупо, – говорит Роберт. – Поспешное, паническое решение, и с тех пор мы все жалеем о нем каждый день, но, когда его приняли, было уже поздно что-то менять.

– Что?! – повышаю голос я. – Ну же, что? Что вы хотите мне сказать?!

Роберт садится рядом со своей женой. Я продолжаю стоять; цепляюсь за доминирующую позицию, пока они смотрят на меня, как просители, ищущие отпущения грехов. Я стою у двери, между мной и ними – пространство, мой путь к отступлению, легкодоступный, если понадобится. Я больше не чувствую себя в безопасности в этом доме, да и никогда не чувствовала. Даже если вы подозреваете, что вам солгали, подтверждение этого все равно заставляет пошатнуться весь ваш мир.

– Вся ее жизнь была бы разрушена, – говорит Мария, и при этих словах раздается очередной всхлип. – Она не знала, что делала. Клэр бы никогда не простила ее. Она никогда не смогла бы жить с этим, это уничтожило бы всю ее жизнь.

Они же не могут иметь в виду Коко. Они разговаривают как фанатики, объясняющие, почему сожгли свою поруганную дочь в ее постели.

– Кто? О ком вы говорите?

Она отбрасывает волосы с лица и смотрит мне прямо в глаза.

– Руби! Я говорю о Руби!

Я застываю на месте. Руби?

– Это не… О боже, Камилла. Это был худший момент в моей жизни. Хуже, чем… чем что-либо.

Сила уходит из моих ног. Я опускаюсь на один из жестких тронов черного дерева, которые стоят по обе стороны от двери.

– Что произошло?

– Она не нарочно, – говорит Роберт. – Боже, конечно, она не нарочно. Ей было три года. Она даже не знала, что такое – утонуть. Она просто подумала – ну, я не могу сказать, что она подумала. Она же была совсем маленькой.

– Они спали в комнате внизу, – говорит Мария. – Там было очень жарко. Надо было взять вентилятор. Обо всем этом думаешь уже после случившегося. Если бы у нас был вентилятор, мы должны были проверить замки, почему не была включена сигнализация? Но я продолжаю думать: если только вентилятор… Я не знаю. Я просто сварилась. Я проснулась в четыре утра, в доме было тихо, и я не могла заснуть из-за жары. Я спустилась вниз и подумала… Я подумала, что если бы я искупалась и охладилась… Мне даже не пришло в голову заглянуть в их комнату. Дверь осталась полуоткрытой, я это помню. Но я подумала, что Шон, наверное, оставил ее так, чтобы немного проветрить. И этот чертов дверной замок. Я не думаю, что кто-то из нас понял, что он не работает. Ключ поворачивался нормально, понимаешь. Поэтому, видимо… Все просто думали, когда проходили мимо, что кто-то уже был в детской до них. Я тогда вообще не думала об этом. Просто решила, что кто-то, должно быть, забыл запереть дверь и что мне надо будет закрыть ее, когда вернусь.

Я смотрю на супругов Гавила. Они выглядят разбитыми. Роберт словно сжался в своем костюме серьезного человека, а на лице Марии разводы туши и подводки, несмотря на ее попытки тихонько их убрать. Это леденящее душу зрелище: они оба обнажены передо мной, раздеты.

– …и она была у бассейна, – говорит она. – Сидела на шезлонге, завернутая в полотенце, а Коко… О боже.