Дверь моего номера пискнула, когда я прокатала ключ-карту, а потом громко за мной захлопнулась. Все слова, которые я затверживала у себя в голове по дороге домой, испарились, как только я увидела кровать. На ней лежала стопка конвертов с запиской от сотрудницы ресепшена: «Хотела быть уверена, что они до вас дойдут».
Уильям наконец ответил мне.
21
Когда мы встречались с Максом, у него была привычка писать мне по ночам и спрашивать: «Не спишь?» В переводе эта фраза значила: «Не хочешь настолько унизиться, чтобы вылезти из кровати в такой час и приехать ко мне потрахаться?» Мне каждый раз хотелось оставить его без ответа, но ведь после любого сексуального контакта он потенциально мог в меня влюбиться, так что я никогда не находила в себе сил отказать. И всегда приезжала.
Уильям не мог писать мне сообщений. Какая бы контрабанда ни просачивалась в его тюрьму, мобильных телефонов там не было. Но и ему удалось лишить меня сна. Я не умею любить мужчин, при этом не отказываясь минимум от одной базовой потребности.
Я разложила конверты на кровати в порядке написания. Я была как жена военного, муж которой наконец-то вернулся на базу.
От одного вида почерка моего парня у меня по спине побежали мурашки.
Однажды ты описала депрессию как чувство изоляции, которое преследует даже в толпе. Именно это я ощутил, когда вошел сегодня в зал суда. В воздухе витало столько ненависти, что я как будто вдыхал ее. А потом я увидел тебя, Ханна. В жизни ты даже красивее, чем на фотографиях. Я знаю, ты многим пожертвовала, чтобы приехать сюда ко мне, и я не могу выразить, как ценю это. Само осознание, что ты здесь, рядом, помогает мне прожить очередной день.
Мое плохое настроение рассеивалось с каждым словом. Было глупо сердиться на Уильяма из-за недостатка общения, ведь он лишился контроля почти над всеми аспектами своей жизни. На самом деле он был более надежен, чем большинство мужчин, с которыми я встречалась. По крайней мере, он у меня перед глазами пять дней в неделю.
Я продолжила читать рассказ Уильяма о том, как, несмотря на ненависть, ему приятно выбраться из тюрьмы и надеть обычную одежду.
Я не чувствую себя собой без своей одежды, – делился он. – Я рад возможности хорошо выглядеть при тебе. В тюрьме тебя стараются обесценить всеми возможными способами, и один из них – отнять все, что когда-то внушало тебе самоуважение.
Непосредственно про разбирательство Уильям ничего особо не писал, и это меня разочаровало, хотя я понимала, что адвокаты порекомендовали ему распространяться как можно меньше. Для обвиняемого в серийных убийствах не существует такой вещи, как тайна переписки, и мне не хотелось, чтобы прокуроры использовали что-то из писем ко мне против него. Но, признаюсь, мне нравилась идея дачи показаний, и кучу времени на суде я развлекалась фантазиями о том, что сказала бы в качестве свидетеля.
Иногда я представляла сценарий, при котором я заявляю о его невиновности.
«Послушайте, – говорила бы я с трибуны. – Этот мужчина попросил меня быть его девушкой. Как подобный человек может быть серийным убийцей?»
А иногда я поддерживала обвинение: «Этот мужчина попросил меня быть его девушкой. Кем он может быть, как не серийным убийцей?»
Хотя камеры в суде были запрещены, в этих фантазиях каждое мое заявление сопровождалось щелчками десятков старомодных фотоаппаратов, настырно стремящихся запечатлеть лицо девушки Уильяма Томпсона.
На самом деле я бы не смогла выйти на трибуну. Любые мои слова стали бы предательством по отношению к одной из сторон.
Но к двум моментам на суде Уильям возвращался постоянно, отвлекаясь от иронизирования над едой, которой его кормили, и пересказов книг, которые он прочитал.
Первый касался упоминания обвинением его так называемого «опыта насилия в прошлом».
Прокурорам нравится рассуждать о моем «опыте насилия в прошлом». Но подразумевает ли эта фраза только насилие, которое совершил сам человек, или насилие, примененное к нему, – тоже? Я не хочу воображать, что мне в детстве причинили больше вреда, чем большинству людей; в некотором смысле – в частности, в финансовом – я гораздо более привилегирован, чем средний человек. Но я искренне полагаю, что испытал в юности такое, что ни один ребенок не обязан испытывать.
Я не считаю, что хоть кто-то входит во взрослый возраст невредимым. Сейчас, по крайней мере, я могу не прикидываться, что я в порядке.
В другом письме он делился:
Мне хочется думать, что если бы люди меня как следует узнали, по-настоящему узнали, то испытали бы большее сочувствие к моей ситуации. Но, боюсь, это заставит их проклинать меня еще больше. Я никак не могу понять, чего заслуживаю.
Второй и, скорее всего, связанной с предыдущей темой была физическая близость его семьи на суде.
Хотел бы я иметь возможность пригласить тебя сесть поближе, – писал он. – Адвокаты – друзья моего отца, да и все на свете как будто друзья моего отца, так что он обеспечил себе непосредственный доступ ко мне. Я бы от этого отказался, если бы меня спросили. Я бы предпочел, чтобы там была ты.
Этот суд причиняет им боль. И они постоянно мне об этом напоминают. Отец помешан на гордом имени семьи Томпсонов. «Это все, что у нас есть», – любит повторять он, как будто не обладает всеми возможными материальными благами. Гарантирую тебе, он ни на секунду не задумался о том, как его собственные поступки могли довести нас до такого. Иногда я так злюсь на него, что меня трясет. В такие моменты я думаю о тебе, Ханна. Ты мой единственный свет в сумраке этого мира.
Я разрывалась между раздражением из-за туманности его формулировок и восторгом из-за его любви. Что-то – или очень много «чего-то» – случилось с Уильямом в детстве, это было ясно. Но мне хотелось услышать, что именно. Тогда бы я заверила, что смогу любить его, несмотря ни на что. Или же, решив, что для меня это чересчур, что не смогу любить вовсе.
У меня никак не получалось соотнести Томпсонов, изображенных в письмах Уильяма, с Томпсонами, за чьим ужином я шпионила тем вечером. Люди далеко не всегда такие, какими пытаются выставить себя на публике. Как женщине, мне хорошо это известно. Это одна из причин, почему люди часто не доверяют женщинам, обвиняющим в насилии своих очаровательных обидчиков. «Мы уверены, – говорят они, – что заметили бы в этом человеке монстра».
Я вспомнила, как люди в суде общались с Марком Томпсоном – как будто он член семьи одной из жертв, а не отец предполагаемого убийцы. Если он и был монстром, то на поверхности это никак не проявлялось.
По своей заученной привычке я ответила Уильяму сразу. Я не упомянула ни слежку за его семьей рядом со съемной квартирой и в стейк-хаусе, ни съеденный мною жалкий салат. Я написала только:
Находиться рядом с тобой – величайший дар. Я очень счастлива быть здесь и поддерживать тебя.
22
Впервые что-то подозрительное в поведении Марка Томпсона я заметила на вторую неделю разбирательства.
Я проснулась рано утром в субботу и поехала к их съемной квартире. Я обрадовалась, увидев машину Марка и Синди у дома. Выходные после судебной недели были одинокими: Дотти уезжала домой провести время с детьми, а Лорен ходила по барам, которые были для меня слишком молодежными. Пусть торчание у дома Томпсонов и не дарило неожиданных открытий, но у меня хотя бы было занятие.
Первым я увидела Бентли. Он неожиданно выбежал из-за угла в спортивном костюме, так что я еле успела пригнуться и спрятаться. Бентли был очень симпатичный, о чем Дотти ежедневно мне напоминала.
– Так жаль, что он женат, – говорила она. – Я бы его сразу взяла в оборот.
