– Девять и шесть десятых процента населения страдают расстройством личности, – говорит она. – Так интересно наблюдать, как эти люди собираются в группы, да?

– Да.

Значит, не только мне это нравится.

– Думаешь, у отца было расстройство?

– Хм. Да, вероятно.

– Нарциссическое?

– И антисоциальное, – говорю я. – Он был немного психопатом, тебе не кажется?

– О, слава богу, – отвечает она. – Я раньше думала, что дело во мне. Забавно, всегда считаешь, что дело в тебе.

– Думаю, это один из способов определить, что у тебя самого нет расстройства личности, так? Но дома Шона всегда были немного странными. Как отели. Он не любил, чтобы в доме чувствовалось, что там кто-то живет. Но почему ты решила, что дело в тебе?

Она шмыгает носом.

– Я не знаю. Может быть, дело в мачехах и отчимах. Они же всегда какие-то не такие, да? Вот почему их так много в сказках.

Я вспоминаю Барни. Он никогда не был с нами «каким-то не таким». Потребовалось некоторое время, чтобы узнать его, но он никогда и не настаивал на немедленном сближении.

– Не знаю. Мой нынешний отчим нормальный.

– Мама говорит, что именно поэтому она так и не вышла замуж. Не хочет, чтобы на меня это навалилось с двух сторон.

Хм, думаю, твоя мама немного приукрашивает правду. Моей потребовалось доброе десятилетие, прежде чем она смогла открыться знакомствам, но, по крайней мере, она честно говорила, почему так происходит. Или Клэр поступила правильно? Не знаю. За это время я услышала о своем отце чертовски много такого, чего лучше бы не слышала. Интересно, это то, что подразумевают люди, говоря о постепенном настраивании детей против своих родителей? В конце концов, яд можно вводить капельно, как мышьяк. Не все же такие быстрые, как цианиды.

– Я не знаю, – говорю я. – Может, такой у отца был вкус на женщин?

Руби косится на меня.

– Какой мачехой была мама?

Этот ребенок – чертов монстр, когда дело доходит до вопросов.

– Честно?

– Да.

– Ну ладно. Довольно дерьмовой, что уж там. Она никогда не производила впечатления, что рада нашему присутствию.

– Понятно, – говорит она грустно.

– Ты сама спросила.

Так, может, дело было в Шоне? У себя дома в Даунсайде Клэр не производила впечатления той холодной особы, которую я знала раньше. Конечно, у нее есть ряд проблем с контролем. Огромных таких. Но никакой холодности. Никакой зажатости, которую я помню по ее браку с моим отцом. В этом вся фишка психопатов, не так ли? Они не всегда крадутся с ножами по темным переулкам. Большинство из них убивают тебя изнутри.

– Дело в том, – говорит Руби, – что я никогда не замечала, чтобы я сама особенно нравилась отцу. – И ее глаза за стеклами очков наполняются слезами.

– О, Руби.

Я сжимаю ее руку. Не могу сказать, что с нами он вел себя иначе, после того как ушел. У некоторых мужчин это хорошо получается. Прошлое – это прошлое, je ne regrette rien и все прочие мантры самопомощи. Но по крайней мере, мы с Индией были тогда чуть старше. У нас в памяти осталось несколько лет, когда он еще хотел с нами общаться.

– Я думаю, – говорит она тоненьким голоском, – он всегда винил меня за то, что я не Коко.

– Нет, – отвечаю я. – Нет, дорогая, конечно нет.

Произнося это, я задумываюсь, не пополняю ли снова семейную копилку лжи. Потому что я никогда не обсуждала с отцом Коко, ни разу. Ни то, что он чувствовал, ни то, что он думал; ни даже его теории произошедшего. Это была запретная тема. Когда он не выступал при полном параде в кампаниях Марии, он, казалось, вообще предпочитал избегать разговоров на эту тему. Погрузился в строительство кондоминиума для британских экспатов в Эмиратах и не появлялся, пока Клэр и Руби не уехали. А потом Линда упала с собственноручно выбранной лестницы, и Линду оплакивали, а потом была Симона, а теперь уже слишком поздно. Не знаю. Угрызения совести? Разве он не должен был мучиться совестью в любом случае? Даже если бы все произошло так, как он утверждал?

– Он никогда не хотел оставаться со мной в комнате наедине, – продолжает Руби. – Никогда. Как будто его женам было приказано не оставлять нас наедине. Они даже ездили с ним встречать меня с вокзала. И я знаю, что он виделся со мной только потому, что мама заставляла. Как только она перестала париться на эту тему, он тоже перестал.

– И когда это произошло?

Она думает.

– Примерно тогда, когда родилась Эмма, я думаю. До сегодняшнего дня я видела ее только один раз. Я принесла плюшевого мишку в церковь Святой Марии в Паддингтоне, когда она родилась.

– Классика.

– Наверное.

Мы дошли до скамейки, с которой открывается вид на Торридж.

– Я бы не отказалась от сигареты, – говорю я и сажусь.

– Я тоже. – Она садится рядом со мной.

– Ну, точно не сегодня.

– Попробовать-то стоило, а? – Она слегка ухмыляется.

– Всегда стоит пробовать. И когда тебе будет восемнадцать, возможно, тебе повезет.

Боже. Я что, только что сказала, что буду по-прежнему общаться с тобой, когда тебе будет восемнадцать? Кажется, да. Кто бы мог подумать.

Браслет жжет мне кожу под джемпером. Сказать ли ей? Или продолжать говорить полуправду и сохранять мир?

Руби прячет ладони в рукавах, как в муфте, и смотрит на воду. Прилив уже начался и плещет под пристанью.

– Здесь хорошо, – говорит она.

– Действительно. Я и не знала.

– Я приезжала сюда пару раз, когда гостила у них. Здесь хорошо кататься на велосипеде. Однажды я даже ездила в Ильфракомб.

– Жаль, что он не мог подождать до лета, – говорю я. – Тогда мы могли бы прокатиться на лодке.

– Угу… – Она снова шмыгает носом. В воздухе много влаги, хотя дождь прошел достаточно быстро. – Там есть зыбучие пески.

– Правда? Зыбучие пески? Как в вестернах?

– Да. Береговой охране постоянно приходится вытаскивать туристов.

– Ни фига себе.

– Угу.

– Думаю, именно поэтому это все еще просто город, а не скопление курортных отелей.

– Да, – говорит она. – Это и еще верфь, конечно. Не так много лондонцев готово отправить ребенка строить тут замки из песка без присмотра, и всех раздражает, когда люди в сельской местности действительно чем-то заняты.

Это наводит ее на какую-то мысль, и она снова замолкает. Я курю и жду, и через минуту или около того она говорит:

– Камилла, как ты думаешь, что на самом деле произошло?

Мне не нужно уточнять, о чем она.

– Я не знаю, Руби. Честное слово, не знаю.

А теперь и того меньше.

– То, что ты сказала раньше. О маме. Все эти теории заговора в интернете. Почему все обвиняли ее?

– Человеческая природа, любовь моя. Общая мизогиния группового мышления.

Руби хмурится. Она сомневается во мне. О, девочка, ты слишком быстро взрослеешь в эти выходные.

– Если есть ситуация, то должна быть причина. Это простая логика, так? И если в этой ситуации задействована женщина, можешь не сомневаться, что виновата будет она. Просто вспомни, как все танцевали на улицах, когда умерла Тэтчер. Когда люди вбивают себе в голову, что женщина могущественна, ее сила становится легендарной, но не в хорошем смысле. Тэтчер в итоге объявили какой-то всемогущей повелительницей темных искусств, хотя была обычным не слишком чувствительным идеологом.

– Но… в большинстве случаев это писали женщины. Все эти «Мама Стейси» и «Маленький Ангел» на форумах.

– Ох, Руби. Не хочется тебе это говорить, но женщины могут быть худшими женоненавистницами из всех.

– Но почему? – жалобно спрашивает она.

– Я не знаю. Стокгольмский синдром? Страх перемен? Ненависть к себе? Обвинять первыми, чтобы этого не сделали мужчины?

– Но мамы даже не было в доме. – Она вынимает руки из рукавов и водит одним большим пальцем вокруг другого, не поднимая головы.

– Факты, – величественно произношу я, – редко встают на пути праведности.

Я думаю о Клэр. Она терпела обвинения в одиночку, в то время как ее муж делал вид, будто ничего не произошло. Собачье дерьмо в ее почтовом ящике и письма с угрозами. Мне так стыдно за собственную роль во всем этом. Для меня и Индии все было так просто. Великое «я же говорила!», которое позволило нам самодовольно чувствовать, что все это время мы были правы. Я помню, как Клэр стояла на пресс-конференции через несколько дней после исчезновения Коко, а остальные из Компашки Джексона сгруппировались в четырех футах от нее, буквально отстраняясь, ведь они уже поняли, кто стал козлом отпущения. Ее лицо, преждевременно осунувшееся и пустое от страха и душевной боли. Комментарии из разряда «умри, сука, умри», крикуны на улице, обозреватели типа «лично-я-будучи-матерью», зарабатывающие свои серебреники на догадках, – все они на следующий день сошлись во мнении, что она продемонстрировала недостаточно скорби. Конечно же, у нее не было шансов выиграть этот бой. Даже плачь она, пока не лопни, все сказали бы, что это выглядело наигранно.