Она не отвечает, просто наклоняется и несколько раз целует Рафиджа в нос. Господи. Будь я на ее месте, я бы никогда не приблизила свое лицо к этим клыкам.

– Что думаешь о предстоящих выходных? – спрашиваю я.

Она садится и снова смотрит на меня.

– Я не знаю.

– Будет трудно.

– Догадываюсь. Но я хочу это сделать.

– Мне нужно будет придумать прощальную речь, – говорю я ей. – Поможешь мне с этим?

Она сияет.

– Конечно!

– Что-то вроде… пары забавных историй, может? Или что-то поэтичное о том, что ты к нему чувствовала?

– Чувствую, – поправляет меня она, и ее лицо снова сморщивается.

О Руби. Что мне нужно делать? Тебе определенно нужен кто-то, кто обнял бы тебя и сказал, что все будет в порядке. Но этот человек не я. И не твоя мать.

– Ты собрала вещи? Нам нужно будет выехать рано. Дорога займет часов пять, плюс нужно найти это место.

– Найти? Разве ты не знаешь, где это? – спрашивает она.

– Я знаю адрес.

– Разве ты там не была?

– Нет. Я… Понимаешь, Симона, она…

Руби выглядит удивленной, а затем с облегчением выдыхает.

– О, я думала, я одна такая, – произносит она и отводит глаза.

– Нет, – говорю я ей, – не одна.

На ужин – свиные отбивные с кейлом и киноа.

– Я не уточнила, ешь ли ты теперь мясо, – говорит Клэр и решительно ставит бокал с ревеневым вином рядом с моей тарелкой. Стол длинный и прочный – большая глыба грубо обтесанного дерева; вероятно, красивый, если бы его можно было разглядеть. Но он завален всякой всячиной. Бумаги, нераспечатанные конверты, инструменты, сложенная одежда, сумки, полные пустых банок, и несколько десятков школьных учебников. Она сдвинула часть вещей, освободив для меня дополнительное пространство, и поставила между нами пару свечей на блюдцах, пытаясь создать хоть какой-то уют. Кухонные поверхности тоже захламлены. Возле плиты есть пространство в фут, куда, как я предполагаю, она запихивает разделочную доску. Когда она открывает шкаф, чтобы достать мне соль, я вижу, как она автоматически выставляет вперед руку, чтобы содержимое не высыпалось ей на голову. На холодильнике – детские рисунки, прикрепленные магнитами, пожелтевшие от возраста и скрученные по краям.

– Спасибо, – отзываюсь я. – Я люблю мясо.

– Это была Розочка, – с мрачной улыбкой говорит Руби.

– Я же просила тебя не давать им имена, разве нет? – спрашивает Клэр, но дочь игнорирует ее и продолжает:

– Она была исключительно милой свиньей. Любила яблочные огрызки и когда ее чесали за ухом.

Я отрезаю кусок Розочки и отправляю его в рот. Мясо суховато, приготовлено без жира, но волшебным образом нежное.

– У нее явно была хорошая жизнь, – говорю я. – Это видно по отбивным.

Клэр идет к раковине, чтобы набрать воды в кувшин, а я тайком рассыпаю соль по своей тарелке. Кейл приготовлен на пару, без приправ, а киноа отварная, без масла. Интересно, откуда в Руби столько килограммов, если они живут на диете, исключающей удовольствия? Руби прикладывает палец к губам и тянется к солонке.

– Руби, нет, – говорит Клэр, все еще стоя к нам спиной. Должно быть, она наблюдала за нашими отражениями в окне. – Соль только для гостей, помнишь?

Руби смиренно возвращается к ковырянию своего кейла.

– В овощах и так достаточно соли, – заявляет Клэр. – Нет надобности забивать наши артерии.

Я думаю, не сказать ли ей, что только десять процентов населения действительно негативно реагируют на соль, но решаю промолчать. Я давно усвоила, что если кто-то принял какую-то веру, то нет смысла пытаться его переубедить. Кроме того, я пытаюсь приучить себя не быть занудой.

Она возвращается к столу и наполняет наши стаканы водой. Я отчасти готова к тому, что это будет изысканная торфяная колодезная вода, но это обычная вода из-под крана. Она садится. Набирает полный рот киноа и жует его минут двадцать.

– Как же я рада тебя видеть, – говорит она.

– И я вас, – вежливо отвечаю я. Воспитание не пропьешь. Я рефлекторно лгу, когда речь идет о хороших манерах, но скрыть отсутствие энтузиазма в голосе мне никогда не удается.

Мы отправляемся спать в десять вечера, и я еле держусь на ногах. Усилия, прилагаемые, чтобы поддержать разговор с человеком, которого ты всю жизнь ненавидела, очень истощают. Моя спальня находится в конце лестничной площадки, рядом с крошечной ванной комнатой, где сантехника выглядит так, как будто ее установили в 1940-х. В комнате – односпальная кровать и сундук, покрытый куском батика, контрастирующего с цветочными обоями. Сверху стоит лампа, подставка для чемодана, и еще несколько коробок нагромождены в глубине у стен. У меня возникает искушение заглянуть внутрь и посмотреть, что она здесь хранит, но они заклеены малярным скотчем, и я не верю, что смогу склеить их заново так, чтобы она не заметила, что я в них рылась. Здесь нет этикеток. Только чистый картон и слой пыли на подоконнике. Я довольствуюсь тем, что тихонько открываю дверцу шкафа и заглядываю внутрь. Он полон свернутой одежды, набитой плотно, как матрас. Она наваливается на меня, угрожая заполнить собой комнату, и я поспешно захлопываю дверь, пока одежда не сбежала из своего заточения.

Я чищу зубы в ванной и быстро умываюсь, не снимая ночной рубашки, потому что здесь чертовски холодно. Не могу себе представить, что здесь когда-нибудь кто-то долго намывался, прямо в этой ванне с душевым шлангом, перекинутым через кран. По крайней мере, зимой.

Как это произошло? Отец за прошедшие годы несколько раз упомянул что-то о том, как она обобрала его до нитки, почему же теперь они живут так бедно? Впрочем, помню, как он говорил то же самое о моей собственной матери, когда она хотела получить долю состояния, заработанного на основе ее собственного наследства. Думаю, Шон всегда жил по принципу «что мое, то мое». И то, что твое, тоже должно быть моим. Именно так богатые становятся богатыми, и поэтому они так подозрительно относятся к претендентам на их прибыль.

Радиаторы отопления есть в каждой комнате, но на всех включен режим защиты от замерзания, и все. На кухне, где правит бал огромная плита, было тепло, а душистый жар дровяного камина в гостиной, по крайней мере, сдерживал холод в нижних комнатах, но здесь, наверху, я вполне могу представить, что завтра проснусь и обнаружу иней на внутренней стороне своих окон. Сама кровать кажется слегка сыроватой, но это может быть просто длительный холод, просачивающийся из матраса в мое тело. Я надеваю джемпер поверх ночной рубашки и забираюсь под одеяло в носках, гадая, сколько еще людей спали в этой комнате за время проживания здесь Клэр, если вообще спали. Я даже не знаю, есть ли у нее семья, кроме Руби. Определенно, в эпоху исчезновения Коко о них ничего не было слышно. Это невеселая комната, не предназначенная для того, чтобы гости задерживались. В верхнем углу начинают отслаиваться обои, а ковер протерся.

Понимаю, что этот дом нельзя упрекнуть в пустоте, но что случилось со всеми ее вещами? Я помню ее шопоголичкой, заполнявшей свои дома бесформенными предметами «современного искусства» из хрома и стекла и настольными безделушками. Она пару за парой расставляла рядами неношеные туфли в гардеробной так, словно они были драгоценным доказательством ее жизненного успеха. «Это для твоего отца», – говорила она, перебирая кусок вышитого атласа, лоскут плиссированной лайкры, платье-футляр с именем давно ушедшего на покой итальянца на воротнике.

Вероятно, это была некая форма одержимости. Только вот… социально одобряемой обществом, где такое же коллекционирование ржавых автомобильных запчастей или одичавших кошек не приветствуется. В той гардеробной было гораздо больше вещей, чем она могла надеть за год, но Клэр постоянно пополняла ее с почти религиозным рвением и каждый сезон заставляла персонал менять все местами в кладовках в Баттерси. Здесь все так же упорядочено, скрыто от посторонних глаз благодаря маниакальному использованию контейнеров, но один взгляд в этот шкаф подсказывает мне, что внутри этих картонных коробок находится кротовая нора, ведущая в мир хаоса.