– Я вызову стекольщика, – коротко сообщает она, выходя из комнаты. – И скажу Питеру, чтобы пока заколотил окно.

Когда она уходит, я снова смотрю на стол. Грязь и стекло исчезли, но на дереве осталась полоска крови, и желудок сжимается. Кусок мрамора тоже перепачкан в крови, он, как сказал Питер, с кладбища. Но откуда ему знать, думаю я, переворачивая камень…

– Вы так и собираетесь стоять там и таращиться на осколки, – окликает меня Вероника, – или все же начнем работать?

Я не отвечаю – не могу отвести взгляда от лица, которое смотрит на меня в ответ. Это половинка головы ангела с кладбища – того самого, который снился мне ночью. И на нем тоже кровавые отпечатки.

– Мисс Кори, – снова зовет меня Вероника, на этот раз мягче. – Вы в порядке? Вам нужно время, чтобы прийти в себя?

– Прийти в себя? – как попугай повторяю я. Это просто совпадение, убеждаю себя я. Камень просто приснился мне, и что? Я бы запомнила, если бы разбила стекло, правда?

– Хотите сделать перерыв? – спрашивает Вероника.

– Нет, – отвечаю я, встряхнувшись. Заставляю себя собраться – точно это я разбита на кусочки и разбросана по столу. Беру свой блокнот для стенографии и сажусь на стул напротив писательницы. – Я готова.

«Джен начала „становиться Бесс“, как она это назвала, во вторую неделю сентября. Мы все поняли, что что-то изменилось, когда она не вернулась с дневного сеанса с моим отцом. Мы сидели в комнате отдыха, работали над одной из тех бесконечных головоломок в ожидании своих сеансов. Но потом пришла смотрительница и сказала, что все дневные сеансы отменены.

– Тогда мы можем выйти на улицу? – спросила я. И удивилась, когда она разрешила.

Должно быть, ее отвлекло то, что отец отклонился от своей драконовской мании всегда следовать расписанию.

Или, возможно, смотрительница хотела избавиться от нас. Открыв нам дверь на лужайку позади дома, она не стала следить за нами, а вернулась внутрь.

Я подошла к краю леса и остановилась, глядя вверх, на башню. Силуэт отца у окна был хорошо различим. Обычно, когда на кушетке перед ним лежал пациент, он отклонялся на спинку кресла и закрывал глаза. Но теперь он наклонился вперед, перед камерой на штативе, и, судя по напряженным мышцам на спине, жадно вслушивался в каждое слово.

– Мои сеансы он так никогда не слушает, – сказала Ли-Энн. – Как думаешь, что она ему рассказывает?

Я пожала плечами:

– Должно быть, она добавляет больше про секс. Чтобы он наверняка почувствовал себя некомфортно.

Ли-Энн вытаращилась на меня:

– Я бы побоялась так делать, ну, вдруг… если… ну ты понимаешь… – Она покраснела так, будто под ее кожей тлели угли.

– Если вдруг это разбудит сексуальное влечение моего отца? – предположила я. – Не волнуйся. Думаю, отец во всех нас видит скорее лабораторных мышей в большом лабиринте. И идея опубликовать свою книгу возбуждает его сильнее, чем возможность секса с одной из нас.

Я сказала это с непринужденной убежденностью, которой научилась у Джен, но Ли-Энн, похоже, не поверила.

– Ты говоришь в точности как она.

– Как кто?

– Джен, – с хитрой улыбкой ответила она. Не знаю, это был комплимент или подкол. Думаю, мы все хотели и звучать, и выглядеть, и вести себя как Джен. Все девушки начали завязывать рубашки униформы на талии и оставлять верхние пуговицы расстегнутыми, когда смотрительница отворачивалась.

Донна стащила из комнаты отдыха пару тупых ножниц и соорудила себе подобие хаотичной прически Джен, но стала напоминать скорее йоркширского терьера, после чего ее на неделю закрыли в изоляторе в качестве наказания. Ли-Энн одолжила у Джен темную подводку для глаз и так накрасилась, что стала напоминать енота, и смотрительница назвала ее потаскухой.

Чем больше мы становились похожи на Джен, тем меньше она сама была похожа на себя. Я думала, что она будет довольна вниманием моего отца и его доверчивостью, но нет.

– Он купился на все, что я рассказала, – сообщила она мне как-то ночью через решетку. – Даже спросил, почему, на мой взгляд, я пришла в „Джозефин“ – а я сказала, что меня тянуло туда, что я должна была найти тебя. И он спросил, – тут голос Джен стал хриплым и прозвучал жутко похоже на голос отца: – Это потому, что моя дочь – реинкарнация своей бабушки?

– А ты что ответила? – спросила я, прижавшись щекой к холодному линолеуму на полу.

– Я сказала – да, конечно, – зевнула Джен. – Так что тебе завтра придется постараться и внести свою лепту. Можем попрактиковаться, пока пишем книгу. Ты нашла блокнот?

Я пробралась в кладовку и взяла три толстых тетради, в которых экономка вела учет.

– У меня есть, да. Тебе нужно? – Я начала проталкивать тетрадь через вентиляционное отверстие, но Джен меня остановила.

– Нет, давай ты будешь писать. У тебя почерк лучше, и я так хочу спать… Я просто закрою глаза, и мы начнем с того, что наша героиня приезжает в Ненастный Перевал. Как мы ее назовем?

– Джен, – говорю я с внезапным вдохновением. – Незнакомка, которая приезжает в Ненастный Перевал, должна быть как Джейн Эйр, только Джен, как произносишь ты.

Когда она не ответила сразу, я подумала, что сказала что-то не то. Может, в книгах нельзя использовать настоящие имена. Глупая была идея, я испугалась, что настоящая Джен становилась Бесс, и тогда хотя бы на страницах книги у меня останется моя Джен.

– Ты, наверное, придумаешь что-то лучше, – начинаю я.

– Нет, – голос ее звучал будто эхом издалека, словно говорили сами стены. – Мне нравится, что это будет Джен. Знаешь, я же сама убрала букву „й“ оттуда. Мое настоящее имя пишется не так.

– А теперь будет так, – сказала я. – В нашей книге наши истории будут такими, какими мы хотим их видеть.

– Мне это нравится, – все более сонным голосом сказала она. – А девушку в башне мы назовем Вайолет, как тебя.

Так мы начали писать „Секрет Ненастного Перевала“ той ночью. Джен диктовала историю будто по памяти, будто все это уже происходило, а я записывала.

История, которую она рассказывала, была похожа на те старые книги, которые так любила миссис Вайнгартен: молодая девушка попадает в таинственный старый особняк и узнает его секреты. Но также это каким-то образом была и наша история. Когда Джен уставала, она произносила: „Так тяжело говорить чужим голосом, продолжай ты“.

И я подхватывала историю, читая вслух и записывая одновременно, будто кто-то диктовал ее мне. Этот голос остался со мной и на сеансах с отцом. Он думал, что загипнотизировал меня, и я его не переубеждала. Он пытался вернуть меня в ту ночь, когда умерла Анаис в отеле „Джозефин“, но вместо ответов я говорила ему глубоким замогильным голосом, который репетировала с Джен:

– Я и есть Джозефина!

Я рассказала ему про Кровавую Бесс и предупредила, что она все еще злится и жаждет мести. Было слышно, как он поспешно царапает что-то в блокноте под жужжание камеры. Приятно было оказаться той, кто диктует ему. Впервые в жизни я была тем, кто контролирует.

Но, похоже, на Джен ее притворство Бесс такого эффекта не оказывало. Она то уставала, засыпая за столом с головоломками во время отдыха, то нервничала, расхаживая взад-вперед по лужайке, точно тигр в клетке. Каждый раз, когда смотрительница оставляла нас одних, Джен убегала в лес. И я шла за ней, беспокоясь, как бы она не потерялась – или, видя взволнованный блеск в ее глазах, – как бы не убежала.

Я находила ее на детском кладбище: она сидела у могилы девочки, умершей сто лет назад. Джен оставляла там цветы и записки, которые придавливала сверху круглыми камнями. Однажды я застала ее плачущей.

– Что случилось? – спросила я.