– У нее была слишком неустойчивая психика, беременность сломала ее, – услышала я как-то его слова и своим детским воображением представила, как моя мать пытается нести меня и падает под моей тяжестью. Няня, конечно, жаловалась, что я слишком тяжелая, когда я просила понести меня, а отец поднял меня на руки единственный раз. Тогда я забрела в прекрасную сиреневую комнату, которая принадлежала матери, а отец подхватил меня под мышки и вытащил в коридор с такой силой, что я испугалась, не выбросит ли он меня через перила, прямо на первый этаж холла.

– Доктор боготворил твою мать, – объяснила няня позже, утешая меня в нашей детской на чердаке. – Так что ему не нравится, когда кто-то заходит в ее комнату.

Но уже тогда я знала, что в том, как отец хранил память о моей матери, скрывается нечто большее – или меньшее – чем поклонение. Когда няня водила меня в свою церковь по воскресеньям, я видела там лики святых и Девы Марии с зажженными перед ними свечами, но в нашем доме не осталось ни единого изображения моей матери.

– Он их все уничтожил, – сказала няня. – Не мог вынести ни одного взгляда на ее лицо.

Моих фотографий тоже не было – потому что я выглядела в точности как моя мать, а видеть меня или наше сходство было для него слишком болезненным воспоминанием о том, чего он лишился. И все же по мере того, как я становилась старше, я часто чувствовала на себе его взгляд. Я могла просто сидеть в холле и играть в игрушки на мраморном полу, и тут по шее бежали мурашки. Подняв голову к уходящей вверх по спирали лестнице, я замечала отблеск света в его очках, всего на секунду, а потом он отодвигался. Отец ли наблюдал за мной, гадала я, или же призрак Кровавой Бесс, которая повесилась на башне?

После одного из таких случаев он послал за мной няню, велел привести в его кабинет. Я никогда не была в башне, так как мне было запрещено заходить туда, где он принимал своих пациентов. У подножия башни няня остановилась и посмотрела на винтовую лестницу, и в тени ее лицо казалось серым.

– Иди, – велела она, легонько подтолкнув меня. – Поднимайся, пока не останется больше ступенек, и постучи в дверь.

Когда я добралась до самого верха, то увидела, что дверь в его кабинет открыта, а он сам сидит за столом, скрытый тенью.

– Я вижу, что ты часто смотришь вверх, сюда, – сказал он. – Что ты хочешь увидеть?

„Тебя“, – могла бы сказать я, но это было бы не совсем правдой.

Я пожала плечами и почувствовала себя глупой – и тяжелой, будто ноги налились свинцом, как у взрослых девушек, которых я видела на лужайке, – после обязательных физических нагрузок они тоже еле шли. Я хотела доказать отцу, что я умнее тех пациенток, которые отнимали все его время.

– Я смотрю вверх, потому что чувствую, будто кто-то смотрит на меня, – объяснила я.

– И часто у тебя это ощущение? – уточнил он. И по его тону я могла понять, что в моем ответе было что-то не то, но менять слова было уже поздно. Я будто попыталась показать, что достойна его внимания – или жаловалась, что все наоборот.

– Все дело в этом доме, – ответила я, вспомнив кое-что, что няня говорила девушкам на кухне. – Это все его проделки.

Отец тогда наклонился вперед, и его лицо при таком освещении выглядело ужасно, искаженным, будто одна из каменных статуй на улице.

– Какие проделки?

– Ну… вещи пропадают, иногда появляются тени там, где их быть не должно… и звуки…

– Какие звуки? Что ты слышишь?

– Просто скрипы и глухие удары…

– А что ты видишь?

– Ничего! – Слезы подступили опасно близко, а я знала, что отец ненавидит, когда плачут.

Он вздохнул, откинулся обратно на спинку кресла и записал что-то в книжке – его ручка царапала бумагу.

– Теперь будешь приходить ко мне раз в неделю, – велел он. – И рассказывать мне все, что увидишь и услышишь.

Когда я поднялась, чтобы уйти, он тоже поднялся, вышел из-за стола и опустился передо мной на колени. Он держал меня на расстоянии вытянутой руки и изучающе разглядывал.

– Ты очень похожа на свою мать. – сказал он. – А теперь иди, скажи няне подняться ко мне.

Я знала, что моя мама была очень красивой, так что я сказала спасибо. Его рот дернулся, он быстро встал и жестом велел мне идти. Сбежав по ступеням, я нашла няню за дверью в башню – она точно стояла на страже. Я передала ей поручение отца, а потом, боясь стоять одна у подножия башни, проскользнула следом и ждала на лестничной площадке. И хорошо слышала глубокий громкий голос отца:

– …как ее мать. Пусть живет в Фиалковой комнате и приходит сюда раз в неделю.

Няня что-то сказала, но я не разобрала, а мой отец ответил:

– Нет – не в деревенскую школу. Я найму частного преподавателя.

И с тех пор меня обучала вышедшая на пенсию школьная учительница из Покипси, миссис Вайнгартен, а раз в неделю я поднималась в кабинет отца в башне. В конечном счете я была счастлива, что он обращает на меня внимание, и большую часть недели я проводила, придумывая, что бы ему рассказать. Больше всего он оживлялся, когда я рассказывала о своих снах, а с тех пор как я перебралась в Фиалковую комнату, мне много что снилось. Я могла рассказать ему что-то придуманное на основе историй из старых книг моей матери, вроде „Тайного сада“ и „Волков из Уиллоуби-Чейз“, где одиноких детей отправляли в древние особняки, такие же, как Ненастный Перевал.

В конце концов эти истории казались мне более реальными, чем мир снаружи запертых ворот, вне высоких стен дома, где я жила. Я была такой же узницей, как и „пациенты“, но у них хотя бы была компания друг друга, а мне было запрещено „брататься“ с ними. В качестве компании у меня оставались книги мамы, и после детских сказок я прочитала „Джейн Эйр“ и „Грозовой перевал“, „Большие надежды“ и „Удольфские тайны“ – истории о девушках, попавших в ловушку в больших особняках, в точности как я. Миссис Вайнгартен также принесла мне свои любимые книги: „Ребекку“, „Хозяйку замка Меллин“ и „Тишину в Долине цапли“. На обложках там были девушки, бегущие прочь от особняков, которые были так похожи на Ненастный Перевал. Все эти женщины пришли в загадочные поместья из внешнего мира и могли в него вернуться. Почему не могла сбежать я?

Когда я спросила отца, он сказал, что для внешнего мира, за стенами Ненастного Перевала, я слишком уязвима, в точности как моя мать.

– Когда я приехал сюда, в ней уже что-то сломалось. Я думал, что смогу починить ее, пока…

Я знаю, он хотел сказать „пока не родилась ты“. Я думала, что она умерла при родах, но когда спросила няню, та вытаращилась на меня и покачала головой.

– Нет-нет, малышка, роды были тяжелыми, но она их пережила. Это уже позже у нее в голове что-то помутилось. У некоторых женщин так бывает, это называется послеродовая депрессия. Доктор сказал, что у нее она проходит особенно тяжело из-за ее слабого душевного здоровья. Мы должны были не давать ей волноваться, сказал он нам, и держать подальше от тебя.

– Почему подальше от меня?

Няня, судя по всему, уже явно пожалела, что сказала что-либо, но печально продолжила:

– Чтобы она тебе не навредила. В этом заключалась часть ее болезни. Ей почудилось, что с тобой что-то не так. Следы ее собственного безумия. Проклятие Кровавой Бесс, так она это называла. В конце она просто бесновалась и боролась с нами. Она вырвалась, нашла тебя в детской и сбежала с тобой на детское кладбище.

– Почему на детское кладбище?

– Это место в ее глазах обладало нездоровым очарованием. Она иногда приходила туда почитать имена бедных детишек, которые родились у здешних девушек. Там была пара могил матери и дочери, у границы кладбища, там, откуда видна река, и она часто сидела там, говорила: „Они хотя бы остались здесь вместе. Я бы ни за что не хотела уйти, зная, что моя плоть и кровь должна выживать в этом мире без меня“. Полагаю, она думала о душах тех бедняг, когда прыгнула с обрыва, привязав тебя к груди. Она хотела убить вас обеих, но, должно быть, в конце пожалела об этом решении, потому что перевернулась и упала на спину, и ты не пострадала. Можешь помнить об этом, малышка: мама тебя все же спасла.