Собираю свои нехитрые пожитки в рюкзак и шопер, и как только светает, спускаюсь вниз. Хочу уйти до того, как придет Роберта. Как только она обнаружит, что пропало именно мое дело, она подумает на меня. В конце концов, я уже так делала.

Останавливаюсь я только один раз: в бальной зале в мезонине. Нахожу фотографию Вероники Сент-Клэр, достаю ее из рамки и прячу в рюкзак. Чувствую укол вины, все-таки это кража, но также фотография будто связывает меня с известной писательницей – будто мы обе когда-то были непокорными девчонками из «Джозефин». А еще, теперь до нее не доберется Хэдли.

Мой поезд прибудет только через два часа, но я умею притворяться невидимкой на вокзалах. Покупаю там за бешеные деньги кофе и булочку и нахожу себе укромный уголок, где можно сесть, прижав к себе рюкзак, и разглядывать толпу в поисках своего неведомого преследователя. На экспресс «Итон Аллен»[235] на 9:03 собирается толпа, но все выглядят безобидными и незапоминающимися: в вельветовых брюках, легких дутых куртках, лоферах и резиновых сапогах и с шоперами через плечо, они будто сошли со страниц каталога одежды. Я жду, пока очередь начнет двигаться, и присоединяюсь к ним, постоянно оглядываясь через плечо – и на эскалаторе, и на платформе, пока наконец не добираюсь до дальнего вагона. Сажусь сзади, в последнем ряду, рядом с подростком в толстовке с эмблемой престижного колледжа «Бард»[236], который читает Аристотеля, и слежу за дверью в другом конце вагона: вдруг зайдет кто-то подозрительный.

Когда поезд заезжает в туннель и освещение мигает, мне на мгновение становится нехорошо, но затем мы снова оказываемся снаружи, и я вижу серые воды Гудзона под скрытым облаками небом, и мерное покачивание поезда так убаюкивает…

Я на корабле, нос его рассекает густой туман, который каплями остается на лице, шерстяной плащ уже пропитался влагой. Вглядываюсь сквозь туман, пытаясь различить тот самый утес в выступающих из серости очертаниях.

Луч света пронзает мрак, и сердце радостно вздрагивает: это маяк, ведущий нас к безопасной гавани! Но потом перед глазами двоится, смутные очертания становятся четче, и вдруг прыгают вперед…

Я вздрагиваю и просыпаюсь от громкого мужского голоса, который объявляет:

– Уайлдклифф-на-Гудзоне! Следующая остановка Уайлдклифф-на-Гудзоне! Выход из дальнего конца вагона!

Когда мы прибываем на станцию, двери распахиваются, и вагон заполняет запах речной воды. Я пытаюсь разглядеть что-то в окно, но из-за дождя ничего не видно. Мы будто под водой, словно Уайлдклифф-на-Гудзоне на самом деле Уайлдклифф-под-Гудзоном и именно туда меня утащило чудище из тумана.

Иду за остальными пассажирами по металлической лестнице на запруженную парковку, где таксисты и водители «Субару Форестеров» забирают промокших пассажиров. Нахожу незанятое такси и спрашиваю, может ли оно отвезти меня в Ненастный Перевал, но таксист говорит, что уже ждет клиента.

– А далеко идти?

– Примерно полтора километра, – сообщает он, указывая направо. – По Ривер-роуд. Будет стоить двадцать долларов.

– Серьезно? – удивляюсь я. – Думаю, дойду пешком.

Он пожимает плечами и забирается в салон, но затем поворачивается обратно ко мне с обеспокоенным выражением:

– Вас нужно будет забрать?

– Нет. Я там останусь.

Выражение его лица становится еще более обеспокоенным.

– В поместье? – Он вытаскивает из кармана карточку и дает мне. – Когда вернусь, отвезу вас бесплатно.

С чего такая неожиданная щедрость, гадаю я. Смотрю на карточку и читаю имя: «Спайк Руссо, репортер, газета „Нью-Йорк Сан“». Он журналист – или, по крайней мере, был им, так как я более чем уверена, что «Сан» осталась лишь как интернет-издание, не бумажное. Может, он увидел во мне способ добраться до затворницы Вероники Сент-Клэр. Вспомнив договор о неразглашении, я отказываюсь:

– Спасибо, но я дойду сама.

– Позвоните, если передумаете, – прощается он, забираясь в машину. – Или если захотите уехать.

Я решаю не напоминать ему, что остаюсь в поместье на какое-то время. Подтягиваю лямки рюкзака и направляюсь по склону вверх к дороге. Чего водитель такси не сказал, так это что полтора километра до поместья нужно пройти в гору, по узкой дорожке, с одной стороны которой – высокая каменная ограда с коваными пиками, а с другой – высящиеся платаны и практически никакой обочины. Бледные пятнистые стволы деревьев напоминают кости, покрытые мхом.

Поредевшая листва уже не может защитить от дождя, а сами листья ржавой мокрой массой скользят под ногами. К тому моменту, когда дохожу до железных ворот, я и сама вымокла до нитки.

А ворота оказываются заперты.

Я на всякий случай трясу их дважды, но в итоге только пачкаюсь в ржавчине. Затем замечаю на одной из колонн вкрапление другого цвета, как будто кусочек бронзовой таблички. Смахнув мокрые листья, вижу слова «Ненастный Перевал» над металлической решеточкой и кнопку в углублении, которая так проржавела, что едва ли может работать, но я все равно на нее нажимаю.

Через несколько секунд раздается голос, будто проржавевший вместе с воротами.

– Кто вы, что вам нужно?

– Я Агнес Кори, – кричу я, наклонившись ближе. – Новая ассистентка.

В ответ раздается лишь скрип ворот, которые медленно расползаются в сторону, словно их толкают невидимые руки. Жду, пока они раскроются достаточно широко, и тут замечаю вторую табличку на колонне, почти нечитаемую из-за ржавчины. Приглядываюсь, пытаясь различить слова… «Психиатрическая лечебница».

Получается, Аттикус в чем-то был прав.

Ворота распахиваются целиком, приглашая меня войти.

Добровольно заключить себя в стены психиатрической больницы.

«Ты сможешь уйти, когда захочешь, – успокаиваю себя я. – Это не как в Вудбридже. Здесь ты по своей воле».

Но ощущения совершенно другие. Будто все это время меня подталкивала невидимая рука – с тех самых пор, как я написала письмо Веронике Сент-Клэр. Подталкивала к обрыву, и этот шаг приведет к падению, которое я уже не смогу остановить…

Но куда еще мне идти?

Я думала так долго, что ворота начали закрываться. Как если бы они знали, что выбора у меня нет. И в последний момент я проскакиваю в узкую щель, зацепившись рукавом за железную пику. Выдергиваю руку и чувствую запах крови. На коже осталась длинная красная полоса, будто разъяренный зверь меня все-таки догнал.

«Это всего лишь ржавчина, – говорю себе я. – От ржавых ворот. Это не кровь и не следы зубов чудища из тумана».

Дорожка, ведущая от ворот, оказывается еще круче, чем дорога от станции, и к тому же длиннее. Ее тоже обрамляют платаны, которые смыкаются кронами выше по дорожке, заключая меня в ловушку, протягивая ко мне свои белые голые ветви. Когда я останавливаюсь на повороте и оглядываюсь, то вижу лишь деревья – ни железнодорожной стации, ни деревушки. Мне даже ворот не видно. «Стена леса», как называла ее Джен в «Секрете Ненастного Перевала». «Можно было срубать их каждую ночь, но к утру деревья вырастали заново». Делаю глубокий вздох, чтобы успокоить поднявшуюся панику и клаустрофобию, вцепившуюся в горло, разворачиваюсь…

И передо мной появляется дом, будто деревья специально расступились, показывая его, или перестало действовать заклинание, которое сохраняло его невидимым. Особняк огромен, весь из камня, скорее черного, чем серого, и будто сам вырублен из утеса. Одинокая башня возвышается на фоне неба, в точности как та, где Джен увидела призрак Кровавой Бесс. Сейчас на башне никого нет, но стоит мне сделать несколько шагов, как снова появляется ощущение, что за мной следят. А когда я снова поднимаю голову, вижу, что в окне появился огонек. Последний штрих к обложке для готического романа. И что мне теперь делать, броситься бежать, прижимая разодранную ночную рубашку к обнаженной груди?

Нет, думаю я, опустив голову и продолжая упорно, хоть и с трудом подниматься вверх по холму. Меня этими спецэффектами не напугаешь. Кто-то будто бросает мне вызов этим огоньком, который подталкивает идти вперед по заросшей подъездной дорожке с раскатанными колеями, мимо разваливающегося фонтана с обезглавленной мраморной статуей девушки, которая не может ничего налить на потрескавшееся сухое дно – и прямо к основанию башни…