Пока она в безопасности, пока ребёнок в безопасности… Она даже такую занозу, как Баба Яга сможет пережить.

Когда мы добрались до столицы всем своим скопом, а именно девятью тысячами человек, наступила уже весна. Переход через леса, через поля, по дорогам не было быстрым делом. Несколько раз мы даже встречали сопротивление — три раза со стороны стражи, два раза со стороны мирных жителей. Иногда доходило до какого-то бреда, что они жгли наши повозки и просто тупо нападали на дозорных. Словно пытались повстанческими методами бороться с неприятелем.

И если три раза нам удалось уладить всё со стражей и населением, объяснив, что они нам нахуй не сдались, то в остальные два раза я отдал приказ тупо расстрелять всех, кто пошёл на нас.

Меня заебала эта хуйня и после случившегося не было желания пытаться кого-то уговаривать. Не хотят по-хорошему, будет иначе. И если первые три раза их успокаивала Эви и у неё это получалось, то в последующие два раза у неё нихуя не вышло, так как те потеряли страх, видя нашу терпимость.

Ебаное быдло решило, что если мы никого не трогаем, то они охуеть как имеют право нас ебать. Мы не трогаем тех, кто нас не трогает, уёбки.

Эти суки напомнили мне таких маленьких чмошников, ещё детей, которые могут сломать что-то, напакостить, нагло глядя в глаза, и даже ударить, но тебе тут же говорят — он ребёнок. Или некоторые девушки, которые сначала всё ломают, нападают на тебя с кулаками, а потом — я девушка.

Ни-ху-я. Пизды получат все. Хотите воевать — окей, я не против.

Поэтому я глазом не моргнул, когда деревня, которая выступила против нас, была зачищена на половину. Тех, кого не расстреляли, повесили на главных улицах, отрубили головы и насадили на пики на въезде, сожгли вместе с домами.

Я считаю, что каждый имеет право на собственное мнение. Однако есть разница, когда твои права нарушают, и ты их отстаиваешь, и когда ты просто нападаешь.

После этого к нам никто близко не подходил. Мы шли своим путём, к населённым пунктам не приближались, торговали и так далее, словно ничего не произошло, но больше нас не трогали.

А Эви сказала, что я…

— Погорячился? — взглянул я на неё исподлобья. — Мне это говорит та, в которую швырнули вилы, когда она вышла на помост перед деревней.

— Они напуганы, — словно оправдываясь, сказала она.

— Тем что мы проходим едва ли не в километре от них и отправили невооружённых… даже не нечисть, а людей узнать о закупке провизии? В ответ один вернулся без головы, хочу напомнить.

— Они думали…

— И они своими думами подписали себе приговор. Люди начали это, и раз решили, что их никто не коснётся, то глубоко ошибались. Спорим, что больше никто нас не тронет?

Мы дошли до столицы весной, и никто нас не тронул, не считая королевского гарнизона, который выступил в купе с наёмниками перед нами. Три тысячи против девяти — у них не было ни шанса. Особенно когда перед этим мы проверили, чтоб никто не повторил трюк с обходом по флангу, как когда-то сделали мы.

Интереснее то, что столица встретила нас довольно спокойно.

Нет, я возьму шире: на нашем пути города встречали нас куда спокойнее, чем деревни. Можно списать всё на чувство защищённости, однако я подозреваю, что дело в образовании. Чем умнее люди, тем больше они понимают. А животные, по крайней мере часть людей, что ведут себя подобно животным, лишь могут проявлять агрессию при необоснованном страхе.

Бешеных собак стреляют.

Но даже то, что я едва ли не лично казнил тех, кто посмел на нас напасть, чувство, что застряло у меня в глотке, не убрало. Сколько бы я не вымещал злость на врагах, легче не становилось. Сколько бы не убил уёбков, выкручивание всего, что находится за рёбрами, не останавливалось. Казалось, что вот-вот, убей ещё десяток и тебя отпустит, но… вновь пустота и боль. Словно наркотик, когда ты увеличиваешь дозу в надежде, что будет как в первый раз, но первого раза уже не будет.

Как и я, убивая всё больше и больше в надежде, чем мне станет легче, но… Просто но.

Я знаю, что Констанция была не довольна тем, что я её отчитывал, а сам в первых рядах участвовал в последней битве, но её дочь жива. Моя дочь жива…

Но мой второй ребёнок…

— И ты думаешь, что это выход? — спросила она у меня.

— Мне не становится легче. Сколько бы я не убил, оно не отпускает, но помогает отвлечься от этих мыслей, — посмотрел я на свои ладони. Грубые шершавые ладони, на которых не одна жизнь.

— У меня тоже пропала дочь.

— И она жива, — посмотрел я на неё. — Я знаю, что она жива.

— Откуда?

— Твоя дочь жива, — повторил я.

Моих же даже воскресить нельзя. Потому что я не знаю, где их трупы. Я вообще ничего не знаю. Мне в моём мире раньше говорили, что бог наказывает людей, и я всегда задавался вопросом — за что тогда он убивает людей, дорогих злодею? Да, он заставляет говнюков мучиться, но за что заслужили смерть невинные?

В моей ситуации даже этого не сказать, некого обвинять. Как я, так и Клирия заслужили свой камень на голову и если она уже получила своё, то мне это только предстояло.

Весной дела у нас обстояли куда лучше, чем зимой. Люди, чувствуя приближение конца голодного периода, охотнее продавали излишки своих запасов, чтоб подзаработать. Потому армия под конец даже питалась более-менее.

Настроение наших росло ещё и потому, что поход близился к своему закономерному концу, и все это чувствовали. Для многих подобное значило скорое возвращение домой к детям и жёнам с деньгами. Типа конец войне, конец опасностям. Ну… возможно они и правы, но надо было ещё и печенье победить. Хотя при моём содействии это будет быстро — сгоним всех в одну кучу и накроем.

К тому же на случай чего был и экстренный сброс — надо убить главную печеньку, самую первую, как назвали бы её в научном сообществе — альфу, и остальные со временем сами помрут. Если мы всё верно рассчитали, естественно.

Однако меня такое положение дел не радовало. Чем ближе был конец, тем больше пустоты внутри себя я чувствовал. Мне некуда и не к кому было возвращаться — война была моим домом, насилие и борьба были единственным смыслом моего существования. И если до этого я и мечтал о чём-то другом, говоря, что устал воевать и так далее, то сейчас она мне заменила почти всё.

Я даже не знаю, куда рвануть, когда всё кончится. А всё потому, что мне просто некуда и не к кому идти.

Думаю, что я не один такой. Однако в отличие от тех, для кого работа, связанная с насилием была способом заработка, для меня это было лишь возможностью уйти от неприятных мыслей, что как же я облажался под конец. Поэтому для себя я решил, что если не умру каким-то чудом, то пойду следом за такими же отморозками воевать и убивать в какую-нибудь другую часть мира; благо теперь весь континент воюет, и наёмники пользуются спросом как никогда раньше.

Столицу мы так же обходили по широкому кругу, стараясь близко не приближаться к ней, чтоб избежать проблем.

Хватит с нас уже войны — правда это не мои слова, а Эви. Я видел, что она устала от всего этого. Война, как бы долго Эви не боролась против остальных, не была её коньком. Ей больше подходило спокойное правление, когда особо-то и решать ничего не надо. Сидишь на жопе ровно и занимаешься монотонной работой.

А вот я считал теперь иначе. Вернее, я и до этого понимал, что с концом войны мне просто будет делать нечего, однако после смерти Клирии и ребёнка я отчётливо почувствовал, что для меня здесь места нет. Может всё действительно к лучшему.

Или у меня на фоне горя всё теперь сводится к конкретному пессимизму. Жаль, что правило «подрочи и всё пройдёт» здесь не работает. Я уже пробовал.

Единственное, чем я мог себя развлечь, так это сжечь нахуй один корпус, который когда-то пообещал уничтожить, стерев с лица земли зло, что в нём обитало. Потому, когда мы подошли к столице, во вторую ночь я выбрался в самоволку.