Чтоб не повредить свой живот и ребёнка, если он пережил весь этот стресс-тест, Клирия упирается руками в край и очень медленно отталкивается, выползая спиной на лёд. Вот она уже частично на суше лежит спиной на снегу; ещё раз оттолкнулась и уже ноги только в воде; ещё раз и она уже почти выбралась…

Клирия отползла таким образом на метра два от дыры, после чего встала и, вся трясущаяся, бросилась (засеменила) в лес прочь от этого места, обдуваемого суровым холодным ветром. У неё был ошалевший вид — широко раскрытые глаза, вытянутое лицо и выражение, словно она сама не понимала, как здесь оказалась.

Едва добралась до первых деревьев, как принялась сбрасывать с себя одежду и быстро выжимать её, насколько это было возможно. На ней теперь была рубаха с подобием свитера и подштанники. Про ноги Клирия теперь и не вспоминала, так как их она и не чувствовала: ни холодного снега, не уколов мороза, ничего.

После того, как одежда была максимально выжата и надета обратно, Клирия вновь двинулась вперёд. Шла скорее на автоматизме, чтоб хотя бы немного разогреться и выработать тепло, несильно задумываясь над тем, куда она выйдет. Её все мысли были где-то внутри, глубоко в мозгу, словно тоже прячась от сурового холода, который заставлял её умирать. Возможно, живучесть ещё позволит прожить ей чуть больше, чем обычному человеку, но на это она тоже сильно не уповала.

Через час ноги стали уже фиолетового цвета, немного раздувшиеся и потемневшие. То же самое касалось и пальцев на руках, хотя они до сих пор двигались, ушей и даже носа. Сама она была уже такого мягкого синеватого оттенка. Но Клирия не обращала на это внимание, продолжая свой путь через заснеженные леса юго-восточных земель.

Ей было плевать. Теперь на фоне тяжёлой гипотермии она постоянно слышала голоса, ей постоянно мерещились люди среди деревьев. Ей казалось, что стало вдруг неожиданно тепло, даже жарко, отчего хотелось снять мокрый свитер и рубашку под ним, чтоб хоть немного стало прохладнее. Клирия даже начала забывать, как она вообще сюда попала и что происходит вокруг сейчас.

А ещё ей хотелось спать. Очень хотелось. Просто прилечь в сугроб, чтоб немножко восстановить сил, и потом пойти дальше.

Мир сужался до одной точки.

Но из таких же посиневших губ, как и сама Клирия, постоянно звучало:

— Еда, идти, не больнее четвертования… Еда, идти, не больнее четвертования…

Эти слова, словно молитва, слетали с её губ, едва звуча снаружи, но довольно отчётливо слышась внутри её головы. Небольшое напоминание, которое помогало ей не заснуть, и за которое она цеплялась острыми коготками сознания.

— Еда, идти, не больнее четвертования… — она выглядела как помешавшаяся. — Еда, идти, не больнее четвертования… Еда… еда… еда-еда-еда-еда-еда…

Слова слетали подобно выдоху всё быстрее и быстрее, растворяясь в свисте ветра, когда Клирия замерла, увидев перед собой еду.

Да-да, теперь у Клирии всё шло по простой классификации: еда, тепло, движение — настоящий залог выживания. Сейчас она видела перед собой еду, а если немного конкретики — зайца. Большого жирного и пушистого зайца.

«Но этому сучьему отродью явно теплее, чем мне», — мелькнула в голове Клирии мысль, которая показалась ей возмутительной. — «Ему не приходится заботиться о холоде и еде, вон какой пушистый и жирный».

Оскорблённая до глубины прогнившей души Клирия не могла простить такого оскорбительного поведения зайцу. В замёрзших пальцах мелькнул кинжал. Она хорошо метала всё, что можно метать — от спиц и табуреток до кинжалов и тапочек, но здесь у неё практически не двигались посиневшие и немного опухшие пальцы. Это был настоящий вызов её способностям.

Питаемая ненавистью к тому, кто так спокойно и дразняще сидит перед ней, словно она тут не умирает, Клирия очень тихо выдохнула, занесла руку за спину, держа между пальцами лезвие кинжала.

Замерла…

И метнула.

Секунда, и клинок попал зайцу прямо в глаз, войдя туда по самую ручку и выйдя с другой стороны черепушки животного.

— Ну и кто тут самый пушистый и тёплый теперь?! — взвизгнула Клирия мстительно.

Постояла, подумала, какую же чушь она несёт, но лишь отмахнулась, чувствуя какое-то садистское удовлетворение. Ещё больше удовлетворения она получила, когда разделала ни в чём не виновного несчастного зайца с каким-то первобытным остервенением. Сняла с него шкуру, после чего ещё несколько минут держала тушку животного, наслаждаясь чувством тепла, когда его кровь стекала по рукам.

Ей хотелось погрузиться в это тепло, почувствовать его всем телом, но заяц был слишком мал, чтоб залезть в него полностью. Поэтому её помутнённый мозг пришёл к выводу, что если ты не можешь залезть в тёплого зайца, то тёплый заяц должен залезть в тебя.

Странная логическая цепочка тем не менее обходными путями, но навела Клирию на верную мысль съесть его, пусть и сырым, пока мясо ещё хранило в себе тепло. Поэтому она, словно одичавший зверь, вцепилась в него зубами и принялась отрывать и отгрызать куски мяса, при этом ещё и рыча. Через пару минут она была вся в крови, которая капала с её подбородка и рук, как с монстра из фильмов ужасов.

Растрёпанные чёрные волосы, чёрные, широко раскрытые глаза, безумный взгляд, рот и руки в крови — такая внешность могла напугать до чёртиков любого, но ей было плевать.

Несколько раз Клирию вырвало, но это ни капельки не уняло её энтузиазма. Она продолжала грызть зайца, пока не почувствовала, что живот полон и больше в неё уже не влезет. После этого она умылась в снегу, стерев с опухших рук и синюшного лица кровь. Подхватила зайца за уши, подобрала шкуру и поплелась дальше.

А через двадцать минут Клирия разродилась. Она поняла, насколько это невесёлый момент и проклинала всех, кто называл это чудом. О каком чуде может быть речь, когда у неё между ног пролазит целый ребёнок?! Когда всё растягивается до такой степени, что кажется, вот-вот всё порвётся? Она бы с удовольствием затолкала бы все эти слова о чуде тем людям обратно в глотку и обрекла бы их на муки вечные.

Найдя место, где снега было поменьше, упёршись руками в ближайшее дерево и расставив пошире ноги, Клирия только и делала, что бормотала:

— Не больнее, чем четвертование… Совсем не больно…

Всё внизу тянуло, давило и словно рвало. Живот сводило адской болью, словно все мышцы начали дружно сокращаться до максимума. А потом пошёл процесс, и мысль о том, что это не больнее чем четвертование, пропала. Осталась только боль и ощущение, что она ходит в туалет. По крайней мере нечто похожее было, учитывая тот факт, что ей приходилось тужиться.

Время шло, её ослепляла боль, являясь вспышками, а лицо искажала гримаса мучений. Она вцепилась пальцами в промёрзшую кору дерева и завизжала. Громко, пугая птиц, что после бурана решили найти себе пропитание, и заставляя животных испуганно разбегаться.

Провизжалась, набрала воздуха побольше и на новый заход с визгами. В её голове мелькнула мысль, что ребёнок родится таким же упёртым, как и его отец. Раз за разом, чувствуя, как влагалище растягивается, Клирия едва ли не проклинала всю боль визгом. Половые губы расходятся в стороны, и вот на свет появилась макушка.

Набрав побольше воздуха, Клирия вновь зашлась в визге, тужась и выталкивая из себя ребёнка. Ещё раз, и ещё, и ещё, пока из неё не появилась полностью головка младенца. А вслед за этим, после череды повторов и напряжений, и сам ребёнок вылез.

Она успела поймать его обеими руками до того, как он коснулся снега, после чего оперативно закутала новорождённого в шкуру зайца — единственное сухое место, которое могло дать хотя бы немного тепла новой жизни. У самой Клирии температура тела давно упала ниже тридцати градусов и до смерти ей оставалось всего ничего.

Она перерезала кинжалом пуповину и взглянула на то, что вылезло из неё с таким трудом.

Но за срачкой понеслась горячка — у Клирии медленно ехала крыша.

Взглянув на ребёнка, первое что пришло ей в голову — это какое-то чудовище. Синюшного цвета со слегка вытянутой головой, кожей, похожей на помятую бумагу, покрытый какой-то смазкой, слегка напоминающей творог, он мало походил на того, кого рисовало сейчас больное воображение роженицы. И первый порыв, который был у неё — выбросить его в ближайший сугроб.