Ильверс вздохнул и попытался понять, что с ним стряслось и где он, собственно, находится. Но в голове плавали ошметки багрового тумана, они мешали думать и вспоминать, и дэйлор сдался – временно, конечно же.

Снова прибежал странный малыш, таща за руку взрослую женщину – полную и некрасивую. Ее рыжеватые волосы были заплетены в одну косу, смуглая кожа усыпана мелкими коричневыми пятнышками, а глаза – опять не-дэйлорские, веселого синего цвета. Она несколько мгновений смотрела на Ильверса, затем что-то сказала и пощупала ему лоб. Пальцы оказались шершавыми, мозолистыми – привычные, искореженные тяжелой работой руки раба.

Он не понял ни слова.

Набрав в легкие побольше воздуха, прохрипел:

– Кто вы?

Но они, в свою очередь, не поняли его. Переглянулись между собой, затем женщина отослала маленького дэйлор (или не-дэйлор?) куда-то, а сама уселась в изголовье и принялась что-то говорить Ильверсу. Он по-прежнему ничего не понимал, но вдруг проснулась Память Предков; в затуманенном слабостью и болью сознании заполыхали яркие картины, одна за другой, и дэйлор осознал, что…

Что попал к людям, которые издавна приходились народу дэйлор самыми непримиримыми врагами. Если не считать n’tahe, народ Зла, конечно.

Ибо люди, появившись на востоке, под хрустальным небосводом мирка дэйлор, и обладая немыслимой способностью размножаться даже в самые тяжелые времена, вытеснили их с законных земель. Никто не знал, почему все случилось именно так; может быть, потому, что численность дэйлор как-то сама по себе шла на спад, а людей становилось все больше и больше?

Ильверс поглядел на рыжеволосую женщину, и та ему тепло улыбнулась. Проклятая Память Предков! Почему она появляется так внезапно, не предупреждая? Ведь раб Ильверс, никогда раньше не видавший людей, не знал и того, что они – враги.

А память тех, кто жил раньше, не умолкала, втискивая в сознание дэйлор все новые и новые знания, все то, что было известно о людях. Ильверс внимал; ему порой становилось страшно, порой смешно – хотя бы от того, что у людей нет личинок, и нет волшебства перерождения в коконе… Да и вообще, Сила мира недоступна этим примитивным созданиям, они лишь видят силу, порожденную связью вещей… Выходило так, что дэйлор во много раз мудрее и сильнее, но отчего же тогда их раса медленно, но верно угасала, тогда как люди завоевывали все новые и новые земли?

Снова прибежал мальчишка – теперь Ильверс знал, что это просто людской ребенок, почти такой же беспомощный, как личинка дэйлор. Он принес глиняную кружку, исходящую паром.

Женщина опять что-то сказала, и, не успел Ильверс попытаться уйти от ее прикосновений, уверенно подсунула крепкие пальцы под затылок и приподняла голову. Другой рукой она взяла кружку и поднесла к его губам. В ноздри ударил запах свежего мясного отвара.

«И это мои враги», – мелькнула мысль, – «я должен их ненавидеть… что мне делать?»

Память предков молчала, снова исчезла за темной завесой небытия.

Женщину звали Тома. Сыну ее, Золюшке, а в будущем – Золию, недавно исполнилось восемь зим, и за неимением отца, два года назад погибшем во время набега дэйлор, мальчик считал себя главой семьи. Домик их стоял на отшибе, недалеко от желтой полоски речного берега, и в то утро Тома и Золюшка полоскали на реке белье. Вернее, Тома полоскала, а Золюшка забавлялся тем, что делал из щепок купеческие ладьи, оснащал их парусами из дубовых листьев и запускал в далекое плавание. Золюшка первым увидел, как течение реки, в том месте достаточно быстрое, прибило к берегу утопленника – бледного и страшного, с еще свежей, набухшей водой раной на груди. Золюшка осторожно подошел к мертвецу и заглянул ему в лицо; повидав на своем коротком веку немало пленных и убитых дэйлор, мальчишка моментально определил, кто перед ним, и жалость, которую он испытывал, мгновенно сменилась гневом: Золюшка помнил, как погиб его отец, утыканный стрелами нелюди. Он позвал мать, но Тома была слишком занята. Да и редкое ли дело – утопленник?

И Золюшка уже было хотел развернуться и уйти, как вдруг тело мертвеца задергалось, изо рта хлынула вода вперемешку с кровавыми сгустками, а рана на груди, хлестнув по песку тонкой струйкой крови, стянулась сама по себе, уменьшилась…

Вот тогда уже Золюшка испугался по-настоящему. Страх цепко сдавил горло, тесня дыхание. Но тут, наконец, появилась мать; Золюшка вцепился в крепкую мокрую руку и потащил ее прочь, подальше от странного, дергающегося утопленника. Но мать будто с ума сошла – вырвалась и, крадучись, подошла к дэйлор, который к этому времени уже перестал дергаться и затих, замер, бессильно раскинув руки.

– Он живой, – удивленно протянула Тома, – живо-ой…

И взглянула на Золюшку, безмолвно спрашивая совета.

– Пойдем, ма, – сказал он, – это же…

– Я и сама вижу, – вздохнула Тома. И, совершенно неожиданно, провела рукой по гладкому лбу нелюди, убирая спутанные черные волосы.

– Ма, пойдем, – упрямо повторил Золюшка. Происходящее нравилось ему все меньше и меньше. И дело было даже не в найденном дергающемся утопленнике, а в том, как смотрела на него мать…

– Но он не умер, Золий, – строго сказала Тома, – и хоть он и нелюдь, а все же тварь живая и страдающая. Мы должны взять его домой… Только, чур, никому из друзей ни слова!

К несказанному удивлению Золюшки, мать решила пожертвовать простыней для того, чтобы дотащить принесенного рекой дэйлор до дома. Они осторожно перекатили безвольное тело на полотно, при этом стало видно, что вся спина лже-утопленника покрыта свежими розовыми рубцами. Тома пощупала их, покачала головой и ничего не сказала. Потом они долго волокли дэйлор по траве, он не приходил в сознание, но уже на пороге вдруг открыл глаза и слепо уставился на Золюшку своим страшным нелюдским взглядом. Посмотрел-посмотрел, и снова лишился чувств.

… Три дня дэйлор не приходил в себя, три дня Тома не отходила от него ни на шаг, и три дня Золюшку так и подмывало похвастаться деревенским мальчишкам о столь необычной находке. А на четвертый день нелюдь очнулся, но был настолько слаб, что не мог даже сидеть. К тому времени Золюшка уже не считал его страшным, и его терзало любопытство, откуда взялись шрамы на спине дэйлор, кто нанес смертельную рану в грудь, и каким образом могут оживать утопленники.

Ильверс выздоравливал долго, словно мир духов никак не желал расставаться с ускользнувшей добычей. За окном весна незаметно перелилась в лето, а дэйлор все еще не находил в себе сил подняться с кровати. Ильверсу было мучительно стыдно от осознания того, что за ним ухаживают враги народа дэйлор, но он не мог поделать с собой ровным счетом ничего. Тело не слушалось, в груди засела противная, саднящая боль, а удовлетворение самых простых потребностей вытягивало последние крохи сил.

Зато теперь у него была уйма времени на размышления, да еще на изучение людского наречия. Маленький человечек по имени Золий, или, как его звала мать, Золюшка, бывало, проводил дни у постели дэйлор – и это вместо того, чтобы играть с другими людскими мальками. Напустив на себя важный вид, Золюшка старательно втолковывал Ильверсу значения разных слов, а позже, когда тот помаленьку начал понимать чужую речь, занимал его людскими сказками, слышанными от матери.

Ильверс легко осваивал людское наречие; все новое впитывалось в его память, как вода в сухую землю. К середине лета он начал потихоньку разговаривать, и тогда к беседам подключилась хозяйка дома.

– Я… не могу… благодарить вас после, – запинаясь и торопливо подбирая слова, сказал ей дэйлор. Наверное, это не совсем правильно отражало его мысль, но Тома все поняла. Она улыбнулась – по-особенному светло, отчего на душе у Ильверса вмиг стало хорошо и уютно.

– Но нам ничего от тебя и не нужно. Выздоравливай и возвращайся к своим. Тебе ведь надо в Дэйлорон, так?

Ильверс невольно нахмурился. В Дэйлорон? Разумеется, ему следовало подумать о возвращении, но имеет ли смысл идти туда, где его уже попытались убить, и где лишили жизни ни в чем не повинную женщину, его мать?