Лицо вампирши выглядело еще безразличнее чем обычно. Я бы даже сказал — глупее. И вся женственность с бледной моськи будто бы куда-то испарилась…

Только спустя мгновение я сообразил, что смотрю не на девицу, а на ее брата, шатко бредущего в темноте мимо стреноженных лошадей у подножья холма. Все еще не веря собственным глазам, я сделал было шаг, но остановился. Тщательно взращенная паранойя переборола любопытство.

Ловушка же, нет? То есть, скорее всего я просто сбрендил или перепутал, но все же, если этот бледный овал в ночной мгле — и правда лицо Филлипа, то… То хрена лысого я туда пойду!

Хотя тревогу поднимать из-за того что где-то кто-то померещился… Ай, пофиг! Я не Филя, мне если что и дураком предстать не стыдно!

Помотав головой, я развернулся в сторону ближайшего костра с караульными, но вместо тусклого пламени и утомленных насыщенным днем лиц увидел два пурпурных колодца, глядящих на меня с мстительным блеском.

— А я думала — за ним пойдешь… — самодовольно оскалилась Киара, нежно касаясь моей груди. — И с каких это пор ты заболел здравым смыслом?

— Дед где?! — не задумываясь заорал я ей в лицо, хватаясь за меч дрожащими пальцами. — Какую херню вы тут затеяли?!

— Ох… А я уже почти забыла, что беседа с тобой сродни получению писем во время мастурбации… Ни общения, ни удовольствия!

Трепетное касание обернулось хищной хваткой, стискивающей трахею и убивающей зачинающийся крик в зародыше. Безлунная ночь становилась темнее с каждой попыткой вздоха, покуда в обступившей черноте не остались лишь два бездонных колодца.

Проступившая сквозь тьму картина встречала неподвижными траками. На смену искрам и лязгу гусениц пришла мертвая апатия. Алые капли, сочащиеся промеж траков, звучали тихими всхлипами неведомого создания, льющего несуществующие слезы по такому же фантомному миру.

Хорошо быть идеей. Нихрена не сделал, а все ради тебя стараются. Убивают, умирают, строят, разрушают. А ты высишься в непорочной недосягаемости, покуда под тобой проливаются реки крови и огня.

Да, очень легко быть идеей. До тех пор, пока эфемерная мечта не обретает материальные формы, и не начинает осознавать количество жертв, принесенных ради ее рождения.

Неподвижные гусеницы медленно растворялись в рваной ране, пока всхлипы уступали место душераздирающим воплям. Ни холодный камень под задницей, ни ромбовидная решетка перед глазами не могли побороть нарастающего восторга, от вида знакомых серых глаз.

Дед безмолвно высился у прогнившей дренажной решетки, задумчиво рассматривая грязные разводы на поросшей мхом стене.

— Живой таки, козел старый! Живой, алкоголик одноногий! — искренне радовался я чужим голосом.

От радости узреть этого дурака живым и здоровым, я не обратил внимания ни на узкие стены тюремной камеры, ни на истошные вопли, оглашающие залитые светом потолочные своды. Даже разделяющую нас преграду в виде грязной решетки проигнорировал.

Да, я очевидно заточен в какой-то темнице, похищенный ведьмой, и ожидаю своей участи — но кому какая разница, если этот придурок рядом?

Когда я сумел оторвать оледеневший зад от тонкой циновки и приблизиться к решетке преграждающей подъем в широкий зал, зачинающийся восторг оборвался на взлете. Старик выглядел настолько чуждо, насколько безжизненным казалось его лицо.

Пустой взгляд, вместо придурковатого прищура, безвольно опущенный подбородок, вместо кривой усмешки, тонкая струйка слюны, протянувшаяся с губ до самого пояса. Чем дольше я смотрел на возвышающегося над моей камерой истукана, чем больше различал деталей, тем сильнее казалось, что полные отчаяния визги, гуляющие между влажных стен, рождаются именно из моей глотки.

Но я молчал, дрожащим взором следуя по уродливому шву, что протянулся от затылка к виску. Переливаясь тусклыми стальными скобами, выбритый череп старика разделялся надвое дорожкой заклепок, напоминавшей звенья танковых траков.

Сколько бы я себя не щипал в отчаянных попытках проснуться, сколько бы ни пытался добиться внимания безмолвного истукана, результат оставался неизменным. Старик самозабвенно пускал слюни, уставившись взглядом в стену возле камеры. Видел ли он что-нибудь или огрызка его мозга хватало лишь на сохранение равновесия — ответить он уже никогда не сможет.

Это не очередная местная некромантия, не демоны, и даже не паленый самогон. Это гребанная лоботомия!

Капли свежей крови, пробивающейся из-под хирургических скоб на голове северянина, стекали по морщинистым щекам, будто какая-то его часть все еще могла осознать свою участь. Осознать и оплакать пустую оболочку, бывшую некогда живым существом.

На фоне его безжизненного лица, меркло все — и Киара, и вопли незнакомого мужчины, и стены тюремной камеры. Мне вдруг стало абсолютно насрать на все что произошло до и произойдет после.

Иррациональное чувство предательства и обиды. Видеть его в столь сломленном и беспомощном состоянии невыносимо. Даже истерзанный труп не оставил в душе такую рану. И как бы я не внушал, что это никакой не дед, а его пускающий слюни кастрированный обрубок — легче не становилось.

Ведь несмотря на все чудачества, он все еще оставался чем-то незыблемым. Даже там, в заполненной трупами канализации, где неведомая тварь заживо поглощала стражников одного за другим, отращивая все новые и новые конечности и грозясь если не пожрать весь мир, то хоть сильно надкусить один несчастный город — старик и бровью не повел. Наблюдал, изучал, искал выход. В полном молчании и решительной готовности. Без тени сомнения, без предательской дрожи в коленях, с четким понимаем, что ему предстоит совершить.

И нашел! Именно дед сумел загнать тварь обратно в ту жопу, из которой она посмела явиться. Весь в говне, с похабщиной на уме и маразмом во все седалище, но он сумел! Именно хрыч убедил князя в необходимости вылазки, и он же сумел зассать вампирские уши настолько, что бедная аутистка выполняет любой приказ без промедления. Про прилетевший на сцену протез вспоминать не стоит — уж сколько раз этот говнюк выручал мою бестолковку. И хрен его знает, сколько всего еще этот одноногий пьяница успел наворотить за моей спиной.

Сколько срани он повидал за свою жизнь, сколько сотворил? Через сколько невообразимых кошмаров сумел пройти? И все ради того, чтобы пускать слюни на стену, даже не в силах осознать своего положения. В итоге и такой человек оказывается не тверже спички. Доигрался козел старый… На жопе ему ровно не сиделось — допрыгался со своими дебильными заговорами! Говорил дураку, доведут кабаки и ведьмы до цугундера!

Обо мне лучше бы подумал, придурок…

— Кстати, по поводу ведьм… — я бегло охлопал себя по поясу, убеждаясь, что мне не оставили ничего кроме пустых карманов.

Всеми силами вытесняя глупую обиду и опустошение от осознания, что меня оставили в этом мирке совершенно одного, я всеми силами старался переключиться на что-нибудь другое. Месть, секс, бухло, наркотики — что угодно, лишь бы не смотреть в эти пустые глаза и не видеть в них свое возможное будущее. С сексом и бухлом в одноместной камере туго, а вот с местью… С ней тоже чало, но еще не вечер, как говорится.

В любом случае, кулачки погрызть и слезы полить я всегда успею.

Каморка напоминала утопленные в пол бассейны из салона, пополам с миниатюрной версией канализационного коллектора. Если бы не мох на неровной каменной кладке, можно было подумать, что нахожусь в смотровой яме под эстакадой для ремонта автомобилей. Разве что чересчур глубокой и с решеткой не над головой, а под сильным углом. Пол еще неровный, блин — не камера, а кишка какая-то. Наверное, если составить схему, то каморка будет напоминать изогнутую солдатскую ложку, с решеткой между черпалом и перемычкой.

Блин, судя по высоте потолка и влажности, я либо в каком-то замке, либо в натуральном подземелье. Уж не под холмом ли? Это прояснило бы как Киара дважды сумела зайти и выйти из лагеря незамеченной. Правда, а кому придет в голову строить темницу под какой-то вшивой деревней? Это же хлопот не оберешься, а толку ноль — ни секретности, ни удобства.