Расстались мы под утро. Шульженко и его саперы направлялись на реку Моол, где хотели разнести вдребезги какой-то мостик, причем после нашего рассказа у них возникло желание развеять по ветру не только переправу, но и тех англичан, кто вздумает ее использовать. Ну а нас ждали хозяйство Куртсоона и рандеву с Тероном.

Едва мы прибыли на ферму, племянник хозяина сразу же направил Всеслава Романовича в один из домов, мол, ждут его там. А я, Дато и Барт во дворе расположились. Пока ребята с лошадьми возились, я за Рочестером наблюдал и удивлялся: все же насколько нервы крепкие у мужика! Буры на него волками смотрят и зловещим шепотком мечтают, что, как, когда и в каком порядке отрезать ему будут, а он и ухом не ведет. Хотя в том, что африкаанс капитан понимает, я уже имел возможность убедиться. И как бы я на британцев ни злился, да только такое хладнокровие не уважать невозможно. Парадокс, однако: Рочестер — враг, а я к нему уважение испытываю. Чувство новое, неизведанное и очень странное. Раньше со мною такого не было. Вот взять ту же Алевтину, ее я ни капельки не уважал. Хотя стоп! А какой, к чертям, из Алевтины враг? Ну, тетка, ну, вредная, ну, завуч к тому же… и чего? Мы ж ни друзьями, ни врагами, ни даже соратниками с ней не были, так — сослуживцы. Существовали в одной плоскости, изредка пересекаясь. И все. Какие уж из нас враги? И мне на память пришли строчки, старые-старые, я их еще в детстве слышал и запомнил: «…Никто не стал твоим врагом, не заслужил, не заслужил ты эту честь…» А теперь, если у меня враги имеются, значит, и я человек уважаемый? Интересная мысль, вот только гораздо больше меня сейчас интересует, а настолько ли я хорош, чтобы не только я врагов, но и они меня уважали? И снова вопросов больше, чем ответов.

Предел моим душевным терзаниям положил Дато. Заметив, что я сижу с понурой миной, он снял с седла гитару и просто сунул мне в руки. И улыбнулся ободряюще, как только он умеет. Вроде и не сказал ни слова, а на душе потеплело. Сначала, разминая пальцы, я просто потихоньку щипал струны, а потом во двор вышла Габриэлла и встала напротив. С ничего не обещающей, но доброй улыбкой.

И я запел. Старую песню Визбора про двух раненых солдат. Первый раз я ее исполнил после того, как меня и Колю под Кимберли ранили. И сейчас слова выводил, а сам про Корено вспоминал. Пел по-русски, но мне кажется, она все поняла. А потом я случайно повернул голову и увидел, что в дверях дома напротив, уткнувшись лбом в притолоку, стоит Кочетков. И лицо у него было такое… человеческое, в общем. Лицо человека, знающего цену жизни и смерти, привыкшего платить по жутким ставкам и очень от всего этого уставшего. И в первый раз за все время, что мы знакомы, я его не боялся, скорее, жалел. Когда я доиграл, он ушел в дом, и до вечера я его не видел. Уже уезжая с подворья, он остановил коня возле меня и спросил про стихи, точнее, кто и где меня научил так писать. Я начал лепетать что-то несвязное, а генштабист вежливо, но твердо оборвав меня на полуслове, вполне искренне посетовал, что у него сейчас нет времени на сию, без сомнения, интереснейшую беседу. Но в будущем он мне гарантирует, что время для разговора он найдет непременно. И уехал. Я поначалу этого обещания испугался, а потом подумал, что сколь веревочка ни вейся, а совьешься ты в петлю. И что не каждая петля становится удавкой, из некоторых, вон, галстуки получаются, а из некоторых — спасательные канаты. И может так статься, что для меня Кочетков как раз таким канатом и окажется. Хотя может и удавкой. Ну и бог с ним, потом разберемся, а сейчас не время, потому как послезавтра мы выдвигаемся под Мафекинг.

Кстати! А Рочестер, по всему видать, важной птицей оказался, потому как англичане его одного без лишних вопросов на десяток пленных обменяли. Барт вместе с Ван Хольстагом на тот обмен ездил и освобожденных собратьев на нашу базу привел. Правда, по пути они друзьями-родственниками обросли, и теперь их не десять, а добрых полсотни. И все рвутся служить под командой Всеслава Романовича… Ню-ню. Жалко мне их. Капитан, может, эту ватажку под свое крыло и возьмет, но с любовью к демократии и анархизму им придется расстаться, потому как Арсенин такие вот «измы» ой как не любит. Так что если хотят быть с нами, то пусть с иллюзиями загодя расстанутся. Я понимаю — это трудно, но я же расстаюсь. Хоть это уже и не привычные мне простые движения. Мне почему-то кажется, что время простых движений кончилось, вот только что будет дальше — не знаю и загадывать не хочу. Дальше будет Мафекинг. А там — посмотрим.

Небольшая прозрачная заводь, словно не желая впускать в себя мутно-желтую массу, проносящуюся мимо, надежно отгородилась от основного русла реки камышами и теперь красовалась под солнечными лучами, преломляя их о свою сверкающую поверхность и превращая свет солнца в мириады мельчайших бриллиантов.

Маленькая рыбка, устав бесцельно сновать по дну, уткнулась носом в самую грань воздуха и воды и любопытно уставилась на человека, стоящего на коленях перед зеркалом заводи.

Тот, не обращая внимания ни на рыбешку, ни на окрестные красоты, переводил удрученный взгляд со своего отражения в воде на кусок металла, зажатый в руке. Огорченно вздохнув в очередной раз, Пелевин с досадой сплюнул, провел ладонью по наполовину выбритому лицу и уселся на камень. Неделя определенно не задалась.

Все началось с того, что он поверил Гаитомбе — тощему, вечно унылому готтентоту, по секрету поведавшему благую весть о золоте в ручье на юге от Ломами. В результате он протопал почти полторы сотни миль только для того, чтобы в конечном итоге выяснить, что на дне и берегах ручья полно кварца. А золото в ручье Квазулуду если и водится, то выудить его возможно только с помощью промышленной драги и двух десятков рабочих. Правда, если пользоваться лотком и такой-то матерью, прибылью будут лишь новые мозоли. Мысль вернуться и вбить Гаитомбе его благую весть в глотку он благополучно похоронил. Во-первых, потому, что до черного пропойцы куча миль пути и несколько дней времени, а во-вторых — сам дурак.

На всякий случай, надеясь на великий русский авось, Пелевин три дня ползал по берегам ручья, но когда последние надежды растаяли, словно утренний туман с появлением солнца, плюнул на все и собрался в обратный путь.

Тут ему не повезло во второй раз. Не успел он отойти от злополучного водоема на десяток миль, как наткнулся на два десятка зулусов, решивших предаться старинной русской забаве под названием «зипуна добыть». Правда, в Центральной Африке исконное развлечение ушкуйников величали несколько иначе, но менее опасным оно от этого не становилось. Особенно для тех, кому не посчастливилось оказаться в роли жертвы.

Согласно установленным канонам, разбойники из более цивилизованных мест обычно ставили незадачливого путешественника перед выбором: «жизнь или кошелек», однако зулусы в силу удаленности их от цивилизации и тотальной безграмотности о необходимости предложения альтернативы не ведали и желали получить все и сразу. По их мнению, голова Пелевина послужила бы прекрасным украшением для кольев ограды кораля, а кошелек… Да мало ли для чего может пригодиться горсть-другая монет? Той же огненной воды, к примеру, купить, потому как Желтый Слим с одноименного ручья вконец оскотинел и за чернокожих братьев, приведенных в рабство, сивуху больше не отпускает.

В корне не согласный ни с отсутствием выбора (да и буде таковой предложен, он был бы из-за скудости вариантов с негодованием отвергнут), ни с перспективой полного отсутствия перспективы, Алексей привел контраргументы, и это стоило ему двух дней практически нескончаемого бега по пересеченной местности и полусотни патронов.

И вот когда в воспитательной беседе с чернокожими охотниками за чужим добром была поставлена жирная красная точка во лбу последнего преследователя, и Алексей устроился на заслуженный отдых на берегу симпатичной (а главное — чистой!) заводи, он умудрился сломать золингеновскую бритву, вечную по определению. А выбрить успел только половину лица. Левую.