– Помоги мне, – по привычке прошептал синх. А потом только покачал головой: нет, Она не поможет. Мать синхов сама ждет помощи, сама закована в цепи…

И внезапно для себя самого Элхадж пожалел о том, что нет рядом Дар-Теена. Да и жив ли этот ийлур? В последнем Элхадж глубоко сомневался.

«И что толку, что я сижу и раздумываю над тем, чего нет?» – он решительно поднялся, свернул валиком шкуру и, водрузив ее на плечо, пошел вперед.

«Теперь мне уж точно не на кого рассчитывать, кроме как на самого себя», – продолжил синх, бодро топча мокрый снег, – «и я дойду до Диких земель, обязательно дойду».

И, чтобы разогнать застывшую тишину, громко сказал:

– Жаль только, что со мной нет семян золотых роз, которые нес этот сумасбродный ийлур. Я бы мог посадить их у Храма, чтобы цветы Шейниры вновь вернулись в Эртинойс. А уж когда вернется сама богиня…

Так он шел весь день, недолго передохнув только когда солнце повисло в зените. Мурлыкал под нос простенькие мотивы, чтобы заглушить голодное урчание желудка, и старался думать о том времени, когда Шейнира будет пребывать в Эртинойсе, и все ее дети смогут воззвать к ней в молитве. Мечтал о том, что тогда он, Элхадж, станет во главе Храма, и Шейнире будут приноситься обильные жертвы, и тогда народ синхов перестанет быть беззащитным, и каждый получит по заслугам.

А когда село солнце, Элхадж выбрал клочок земли, свободной от снега, разостлал шкуру и улегся на нее, подтянув колени к груди. Куртка с плеча Тхо-Ра кое-как согревала; ступни Элхадж прикрыл краем шкуры – и почувствовал себя почти уютно. Жаль только, голод давал о себе знать, но синх убедил себя, что это продлится недолго. Еще метхе Саон говорил, что чувство голода терзает только первые дни, потом оно уходит… Правда, вместе с ним уходят и силы.

«Значит, мне нужно добраться до Диких земель до того, как я упаду», – подумал Элхадж, зевая. А потом сон скомкал и небо, и холмы.

И снова он поднимался по малахитовым ступеням. Наверх, на самый верх главной башни Храма. Туда, где спрятался Отступник…

– Разве ты не понимаешь? – кожа на лице старика морщилась, словно печеное яблоко, – Ожерелье Проклятых душ… Оно и без того слишком полно. Ты думаешь, что поступаешь правильно, но это не так. И сила в твоих руках – чем она куплена, если не кровью?

Слова опутывали сознание, липли паутиной к коже, и стоило немалых усилий стряхнуть, прогнать ощущение того, что старик прав.

– Ты предал всех синхов, старик, и уже только за это тебя следует убивать долго.

– Но синхи могли бы жить и без Шейниры, – пролепетал Отступник, – о, если бы ты мог понять! Если бы…

Он хотел сказать еще что-то, но уже не успел. Тщедушное, высушенное годами тело медленно осыпалось прахом и оседало на малахитовых плитах пола. Сперва руки, затем – плечи… И так до самой головы, которая осталась висеть в воздухе, словно кто-то невидимые придерживал ее.

– Не понимаешь, – беззвучно прошептали морщинистые губы, – не понимаешь.

И Отступник перестал существовать.

На следующий день Элхадж предпринял попытку раздобыть себе хоть какое-то пропитание. Вспоминая уроки метхе Саона, он разрыл снег, выкопал знакомые корешки и, очистив их от земли, съел. Желудок разочарованно булькнул, принимая в себя столь скудное подношение, и болезненно сжался, требуя продолжения. Следующая порция кореньев с первыми нежными листочками лишь еще больше раздразнила аппетит. Горчащие, жесткие, они ничуть не утоляли голод – только служили ехидным напоминанием о том, что бывает и обычная пища. Что-нибудь вроде наваристой каши с кусочками сала…

Элхадж поднялся, отряхнул руки и зашагал дальше, отгоняя призрак котелка с варящимся мясом.

«Корни суть пища мерзкая», – шепелявил старый метхе, – «но некоторое время не даст умереть с голоду».

– Я бы предпочел нечто более сытное, – вздохнул Элхадж, – хотя бы грибы…

Но в степи не было и грибов, а потому приходилось довольствоваться корешками.

Так Элхадж шел, и шел, и ему казалось, что идет он довольно быстро, но на самом деле усталость брала свое. В итоге за весь день синх прошел куда меньше, чем за предыдущий; все повторялось – ведь точно также он брел когда-то по заснеженному лесу, а затем, чуть позже, и за бодро вышагивающим Дар-Тееном. Хорошо еще, что зима уходила из Эртинойса, да к дыханию весны примешивалось тепло неблизких пока что Диких земель.

А потом пришли волки. На самом деле, не было ничего странного в том, что они появились; наоборот, удивляться следовало тому, что стая вышла на след одиноко бредущего синха только к концу второго дня путешествия. Элхадж только выругался и ускорил шаг. Надрывный, тоскливый вой полнил серые сумерки, обволакивал, лишая всякой надежды.

– Что же ты молчишь? – синх таращился в землю, словно мог увидеть подземелья Шейниры, – ты же сама избрала меня? И неужели дашь теперь погибнуть?

Тишина в ответ. Только дыхание сбилось, закололо в боку, и идти стало труднее. Синх, хватая ртом холодный воздух, остановился. Сейчас… еще немного, и он сможет идти дальше, продираясь сквозь страх и всю безнадежность своего положения… Потому как волчья стая в степи – это верная смерть. Даже если щер не удрал бы в стойбище. Серые прожорливые твари никогда не оставляют след.

«Но если Шейнира избрала меня своим вестником в Эртинойсе, я же не могу погибнуть вот так?» – Элхадж обернулся, и тут же панический, животный ужас охватил его. На вершине ближайшего холма темнела одинокая фигура зверя.

«Или… все-таки могу?!!»

Не выдержав, Элхадж побежал. Задыхаясь и хрипя, ничего не слыша вокруг кроме суматошного биения двух своих сердец.

«Бежишь? Ну-ну», – пропищал в сознании ехидный голосок, – «ты только быстрее устанешь, быстрее свалишься – и тогда… О, тогда тебя будут рвать на части, растаскивая горячие, дымящиеся внутренности по снегу…»

– Где же ты, великая Мать?!! – выкрикнул синх, – неужели ты не можешь мне помочь и сейчас? Ты ведь уже помогла один раз, но этого так мало!

Шейнира молчала.

Еще один быстрый взгляд назад, и синх с необычайной ясностью осознал, что бороться дальше нет смысла. По фиолетовому снегу лилась темная масса, и Элхаджу даже померещилось, что он различает алчно горящие искры глаз.

– Да будь же ты проклята! – выдохнул синх и остановился. Выдернул из-за пояса нож – единственное оружие, оставшееся после позорного бегства щера… И повернулся лицом к приближающимся волкам.

… Еще одна попытка воззвать к богине. Пустая, бесполезная. Острые когти страха, сжимающие сердца – а вдруг Она нашла кого-нибудь другого, более подходящего для роли освободителя, и Элхадж стал попросту не нужен?

…Злость. На себя самого, на молчаливую богиню, покинувшую свой народ, на слепую Судьбу, без устали плетущую нить его, Элхаджа, жизни.

… Жалость. И безмолвный вопль, который никогда и никто не услышит, кроме богов.

«Я не хочу умирать!»

Матерый волк – серый, мохнатый – весь сжимается, готовясь к прыжку. Легко отталкивается от земли, застывая на бесконечный и последний миг в хрустальном воздухе. Элхадж поднимает нож, прекрасно понимая, что жалкая железка не спасет от зубов оголодавших хищников.

– Нет! – горло выталкивает последний полукрик-полувздох, и…

Страшный, сминающий ребра удар в грудь, а затем – душный, терпкий запах зверя и что-то горячее на пальцах.

…Над ним было небо. Бархатно-черное, необъятное, усыпанное колючими кристаллами звезд.

Потом шум в ушах стих, и Элхадж услышал голоса. Кто-то находился рядом, и этот кто-то говорил на чистейшем наречии синхов.

«Но это невозможно! Откуда они здесь?»

Мысль эта промелькнула, но тут же утонула в клочьях тумана. Вся голова была налита мутными сгустками, и каждое, даже незначительное движение отдавалось болью в затылке.

– Кажется, он очнулся, – прозвучал голос синхи, – метхе, посмотри, что с ним.