— Ишь ты. Силен, малец… Этому не научишь, это врожденное.

Годом позже Леша с дедом наведались в рабочий поселок Сысерть — тот самый, где в 1870 году случилось самое настоящее землетрясение. Там Пелевин имел возможность убедиться, насколько небезобиден его воспитатель.

В Сысерти они объявились вскоре после Рождества. Большая часть поселковых обывателей была пьяна, потому как удовольствий дешевле водки найти было затруднительно: три главных уральских винокура Суслин, Злоказов и Беленьков активно конкурировали меж собой, и на каждой улице рабочего поселка стояло по кабаку, а цена за полштофа «в стекле» составляла всего восемнадцать копеек.

У порога Зимовского кабака на пути Колывана встал зверского вида мужик — худощавый, но при этом большого роста, широкоплечий, с такими громадными кулаками, что они выглядели почти неестественными.

Этого человека все запросто звали Агапычем, изредка величали по фамилии — Громов, а вот имени его не могла упомнить ни одна живая душа. В молодости Агапыч по пьянке ударил ножом невеликого заводского начальника и попал на каторгу. Ныне он числился в беглых, дружил с рабочими, участвовал в мелких заводских конфликтах и слыл непревзойденным кулачным бойцом, дравшимся с редким остервенением. Словосочетание «Агапыч урезал» означало, что Громов вновь кого-то искалечил.

Столкнувшись нос к носу с Колываном, Агапыч схватил того за тулуп и что-то крикнул прямо в лицо. Несомненно, когда-то ранее они уже встречались, но Колыван, не желая продолжать знакомство, стряхнул руку задиры со своего плеча. Громов немедля замахнулся, однако Колыван оказался быстрее: без привычного сельским широкого замаха дед, словно в английском боксе, врезал коротким боковым в голову противника. Записной драчун, как-то разом растеряв свой задор, покачнулся, выплюнул себе на грудь сгусток крови и зубов и с ошалевшим видом рухнул на ступени кабацкого крыльца. С тех пор на жизненном пути Агапыч ни Пелевину, ни Колывану не встречался.

— Слышь, дед, — задумчиво протянул Леша, когда местный «первый боец» скрылся из вида, — я так и не понял, как ты его ринул-то. Да и никто, поди, не понял. Научи?

— Наука сия, с одной стороны, вроде совсем простая, — усмехнулся в бороду Колыван. — Однако ж прилежания требует как бы не больше, чем все, чему я тебя прежде учил. Коль начнешь, так отступать уже нельзя. Сдюжишь?

— А то! — гордо подбоченился Лешка. — Чем я тебя хужей буду?

— Тогда смотри, — пожал плечами дед, — не скули, коль тяжко придется. Сегодня обычными делами займемся, а завтра с утра обученье и начнем.

Половину следующего года Алексей каждый день давал себе зарок утром обратиться к деду с просьбой закончить больше похожее на нескончаемую пытку обученье новой науке и каждый вечер решал отложить капитуляцию на день следующий.

Утро нового дня начиналось с гимнастики; в любую погоду Алексей с голым торсом выбегал на улицу, а если доводилось ночевать вне дома, то просто раздевался, и наступало время мучений. Дед учил его, словно младенца, стоять, дышать, двигаться, падать. Вроде бы все это человек умеет от рождения, да только оказалось, что не так, как надо, умеет. Во время переходов Колыван взваливал юноше на плечи столько груза, что паренька шатало под тяжестью мешков. На редких привалах вместо короткого отдыха заставлял бегать, отжиматься, держать полные воды ведра на вытянутых руках. Показав одно движение, заставлял повторять его сотни раз и все время говорил, говорил, говорил, не делая скидок на усталость, а шатающийся от изнеможения Леша должен был запоминать. Потому как дед в любой момент мог спросить и о том, что было сказано пять минут назад, и о том, про что говорено месяц тому. Спустя три месяца Колыван вырезал длинный увесистый посох, и Пелевина постигла новая напасть — в любой момент дед мог ткнуть палкой в брюшину или хлестнуть посохом наотмашь, куда попадет. И попадал. Поначалу часто, потом все реже и реже — Лешка быстро постигал вбиваемую в него науку и понемногу втянулся. Спустя восемь месяцев Колыван как-то предложил прекратить учебу, и Лешка удивленно взглянул на наставника, мол, дед, ты чего? Мы ж только начали… А еще через полгода, когда дед и внук навестили рабочий поселок, юноша с удивительной легкостью раскидал по сторонам четверых дюжих купеческих приказчиков, вознамерившихся по пьянке показать свою удаль на пришлых чужаках. Колыван, устранившись от драки, которую тут же и окрестил «избиением младенцев», довольно хмыкал в бороду, а со следующего утра принялся за обучение всерьез и учил так, что через год, случись Лешке встретиться с Громовым один на один, последнему, кроме нового посрамления репутации, ничего не светило.

Года через два после истории с Агапычем в деревне Бутка близ Талицы местный житель Иоаким Ельцин с сыновьями Игнатом и Феоктистом вздумал упоить и обобрать Колывана с Лешей. Когда план по части упоить не сработал, троица попыталась отнять добро путников силой, так Колывану даже кулаки пускать в ход не пришлось: Леша, от души поваляв по полу худосочного Игнатия, вбил дородного Феоктиста в стену кабака, а когда мгновением позже в драку встрял еще и Бирюш, враг, теряя здоровье и достоинство, бежал без оглядки.

Большую часть времени в своих странствиях Колыван и Пелевин проводили за поиском месторождений камней и золота. Сами не копали, продавали находки артелям и заводчикам. Имелись у деда и свои тайные раскопы, откуда он понемногу поднимал самоцветы и золотой песок, не брезговал и перепродажей купленного у вогулов меха. Кроме того, водились у Колывана и золотые екатерининские червонцы, но где дед их брал, Леша не ведал.

Многих дедовых дел Пелевин не понимал — Колывана знали многие и по большей части относились к нему не то что с уважением — с почтением. Однажды повзрослевший Леша спросил прямо — в чем смысл их бесконечных путешествий? Дед ответил мудрено:

— Я тебя учу золотом жизнь не мерить.

О своем прошлом дед ничего не рассказывал. До Алексея доходили слухи, что в середине века его дед промышлял на большой дороге, но в его отношениях с дедом это ничего не меняло. Колывана он почитал куда более, чем учителя или, паче того, кормильца — для него дед навек остался спасителем от глухого ужаса, захлестнувшего Лешу после исчезновения родителей. К слову сказать, Бирюш испытывал к деду что-то похожее, потому что не просто слушался старика, а, казалось, читал его мысли.

К двадцати годам Леша из невзрачного мальчишки превратился в среднего роста щуплого, но жилистого мужчину, назвать которого малым не у всякого бы язык повернулся. Неразговорчивый, под стать Колывану, всегда имел наготове нужное слово. Наученный дедом, умел немного говорить по-английски, при необходимости мог объясниться и с немцем. Метко стрелял из охотничьего ружья и никогда не пасовал в драке. К слову сказать, после пары получивших широкую огласку стычек желающих померится силой и удалью с Пелевиным не находилось. Мог выследить зверя по следу на камне, а выследив, добыть, не повредив шкуры. Уральские земли знал так, что прошел бы их из конца в конец хоть в надвинутой на глаза шапке. Да и его внимательности, трудолюбию и старанию завидовали многие, жаль, что зачастую только завистью и ограничивались.

А через пару месяцев после своего дня ангела Алексей впервые отнял чужую жизнь.

В тот день он неторопливо брел с Колываном по старому тракту, предвкушая, что к вечеру они доберутся до деревеньки, где найдут и стол и кров, как вдруг из-за поворота послышался сиплый лай убежавшего вперед Бирюша.

Увиденная картина хоть и являлась достаточно привычной для тех времен и мест, глаза не радовала.

У обочины колесами вверх валялась пустая телега, из-под задка которой виднелись чьи-то, обутые в изрядно стоптанные сапоги, ноги. Лицо у владельца сапог отсутствовало. Выстрел чуть не в упор превратил его в жуткую маску. Колыван и Лешка, не испытывая пустых иллюзий, разбрелись по кустам, авось все же повезет и найдется кто-нибудь живой. Надежды, как и предвиделось, не оправдались. Посреди маленькой полянки, раскинувшейся в саженях трех от дороги, на траве лежали две женщины — одна постарше, удавленная собственным платком, вторая помладше, видимо, дочь — неизвестные варнаки располосовали ей горло одним ударом. Чуть поодаль, опершись спиной на дерево, кулем обвис парнишка чуток помладше Пелевина. Вилы, вогнанные ему в живот, уперлись черенком в землю и не давали телу упасть.