Тем более странно и удивительно услышать среди этого Эдемского сада чьи-то горькие стенания.
— Боже! За что караешь меня, грешного! — На пустынной горной тропе как будто из ниоткуда раздался вопль, переполненный болью и искренней обидой, и из-за поворота, скрытого от глаз развесистыми кустами, появился человек, прыгающий на одной ноге. После пары прыжков мужчина остановился, огляделся и, выбрав среди каменной крошки отрезок тропы, покрытый мягкой травой, с опаской утвердил на нем подогнутую ногу. Некоторое время человек постоял, отдыхая, будто давая рассмотреть себя постороннему наблюдателю, если бы таковой нашелся в этой безлюдной местности.
Мужчина, примерно двадцати — двадцати пяти лет от роду, относился к тому типу людей, глядя на которых бывает весьма затруднительно определить, к какой же национальности они принадлежат. Вроде бы глянешь с одной стороны — да русский он! Вон и уши чуть оттопыриваются! Посмотришь с другой, и возникают сомнения, а не еврей ли? Уж больно нос такой, характерный… Из-под соломенной шляпы-канотье выбивается непослушный смоляной чуб. Обычное, в общем-то, круглое лицо, ярко-синие, то ли миндалевидные, то ли просто прищуренные глаза, спрятавшиеся под тонкими, выгоревшими на солнце бровями. Под тем самым «характерным» носом — тонкие и длинные усы, задорно раскинувшиеся в стороны над пухлыми губами и круглым подбородком.
При росте примерно два аршина и четыре вершка мужчина обладал худощавым, но на редкость пропорциональным телосложением, и, глядя на него, можно было предположить, что под одеждой скрывается не изнеженное сытостью тщедушное тельце, а упругие мышцы, похожие на тонкие, но крепкие канаты из манильской пеньки.
Наряд незнакомца состоял из когда-то белой, а ныне серого цвета сорочки с воротником-стойкой, стянутым широким клетчатым галстуком. Поверх сорочки — светло-коричневый жилет с костяными пуговицами, из бокового кармашка которого тускло поблескивала золотая цепочка. Черные брюки-дудочки, подвернутые до колен, открывали тонкие босые ноги. На плече покоилась деревянная лакированная трость, с которой свисали пара замшевых штиблет, связанных между собой шнурками, да небольшой узелок, сооруженный из женского головного платка. Белый, в крупную черную клетку, пиджак, зажатый под мышкой, довершал образ незнакомца.
Мужчина в двухсотый, наверное, раз тяжко вздохнул, в две сотни первый раз взглянул на свои штиблеты, перевел взгляд на босые ноги, отрицательно покачал головой и вновь отправился в путь.
— А жрать-то как хочется, — размышлял вслух мужчина, уныло вышагивая по тропинке. — А ведь сейчас тетя Галит уже, наверное, всякой всячины наготовила… Сейчас бы к ней домой попасть, а на столе уже и айерцвибеле[125] в мисочки покрошен, и пракес[126] паром исходят, тут же чолит[127] в кастрюльке булькает… Благодать… А на десерт муфлета[128] или имберлах[129]. А уж после сытного обеда с дядей Бен-Ционом за чинной беседой рюмку-другую изюмной водки пропустить… Так нет же! Потянул же меня нечистый с этими анархистами связаться!
Путешественник остановился, шумно сглотнул слюну, тоскливо оглядел окрестности и продолжил путь.
Попутчиков у предавшегося гастрономическим воспоминаниям путника не прибавилось, птицы на него внимания не обращали, и поэтому мужчина продолжил вести беседу с самим собой, благо такой собеседник всегда рядышком:
— И нашел же с кем! Ладно бы там довелось с князем Кропоткиным знакомство составить или там с Менделем Дайновым, да пусть даже Георгием Гогелия![130] Ан нет! Они, поди, с приличными людьми встречаются, а не с Гулбаати Давиташвили да Бакури Джаваховым, как я, сирый! Нашел, понимаешь, гениев террора и светочей анархии! Тоже мне — р-р-рымантики революции! От добра добра не ищут, и свободы от свободы — тоже. А теперь, после этой литературы злосчастной, на удачу в игре помноженной, меня не только полицмейстер, но и жандармы искать будут. Хорошо хоть сбежать успел, жаль только, что в карманах одни медяки да немного ветра — и еды ни крошки. Ну, ничего, через десяток верст к Коджора выйду, там люди, авось разживусь чем-нибудь, а нет, так брегет продам. А уж коли совсем швах — тогда мужайтесь, горцы. Ежели до края доведете, за карты возьмусь…
Примерно через полверсты справа от дороги сквозь шуршание листвы в кронах деревьев послышался примечательный шум падающей с небольшой высоты воды. Рассудив, что подобный звук может издавать маленький водопад, а в отсутствие еды на некоторое время голод можно слегка обмануть, наполнив желудок водой, мужчина, свернув с тропы, направился в сторону шума.
Через некоторое время путник добрался до склона, откуда уже виднелись блекло-синяя гладь небольшого озера и нити сочащейся по скалам воды. Он уже собирался начать спуск, когда резкий гортанный оклик, раздавшийся с той стороны, заставил его насторожиться.
С места, где он находился, обзор практически отсутствовал, и молодой человек осторожно спустился на пару шагов. Уцепившись за ветку дерева, он чуть наклонился вперед и раздвинул рукой листву. Представшая перед взором картина заставила странника отпрянуть в сторону, но, осознав, что со стороны его заметить невозможно, через пару секунд он вновь осторожно выглянул из своего укрытия.
Ниже его укрытия, прямо перед озерцом, раскинулась небольшая поляна. На ней, спиной к ручью, стоял невысокий коренастый горец, одетый в чоху[131] черного цвета, в карманах которой блестели серебряные газыри. Из грудного разреза чохи выглядывала ахалухи[132] из черного шелка. Талию перетягивал серебряный наборный пояс, на котором в отделанных серебром ножнах висел кинжал с богато украшенной рукоятью. Грудь незнакомца перекрещивал патронташ с винтовочными патронами, собранными в пачки. На правом бедре покоилась деревянная кобура маузера. Кожаные коричневые штаны, заправленные в кожаные же сапоги до колен, да черная кожаная шапочка поверх такой же черной полотняной накидки завершали его наряд. Черная ткань, укрывая лицо мужчины, оставляла открытой для постороннего взгляда лишь аккуратно подстриженную черную бороду.
Спиной к тем деревьям, за которыми притаился незадачливый путешественник, направив оружие на горца в черной чохе, полукругом стояли трое людей весьма угрожающего вида.
Тот, что находился в центре, нарядился в красную атласную рубаху, поверх которой накинул кожаную безрукавку. Кожаные штаны он заправил в чувяки. Его голову венчала маленькая черная папаха, сдвинутая на затылок, а в руке он держал револьвер, направив оружие на мужчину в чохе.
Справа от него с винтовкой наперевес тоскливо переминался с ноги на ногу тощий грузин в старенькой чохе серого цвета. Видимо, отсутствие достатка вынудило его, вопреки обычаю, обойтись полотняными неопределенно-грязного цвета штанами, заправленными в русские солдатские сапоги. Но недостаток средств на одежду не делал его менее опасным противником, о чем свидетельствовал патронташ под одиночные патроны, переброшенный через плечо.
Воображаемый треугольник замыкал мужчина, находившийся почти под тем самым местом, где прятался путник, и потому рассмотреть его он практически не мог. Притаившийся в зарослях мужчина видел лишь бурку и папаху — притом, что, как уже было отмечено, погода на улице стояла замечательно теплая.
Человек в алой рубахе что-то произнес по-грузински. Ни самих слов, ни тем более их значения странник не разобрал. Но, судя по тону, в котором явственно сквозили издевательски-презрительные ноты, эти слова вряд ли могли обрадовать того, кому предназначались.
