Редкие фигуры горожан стремились как можно скорее миновать тень разрушенной башни, не желая задерживаться возле гарнизона. Городовые и в прежние дни не купались в людской любви, а уж при инспекторе вовсе от презрения да опаски едва не возгораются.

Но какое дело пастуху, до блеяния овец?

Сотник испытывал противоречивые чувства — с одной стороны ему страсть как не нравилось дозволять конелюбу «реквизировать» силы гарнизона для нужд пустого трона, а с другой, стремительность и бескомпромиссность южной ищейки украсила бы и северянина. Всю нечисть, всю грязь на корню изводит, не чураясь запачкать холеные толстые руки.

Даже дезертирами не побрезговал, свершив запоздалый суд над трусами, посмевшими бросить собратьев в канализации перед ликом хрипящего чудища. Стоило сотнику нехотя подготовить для инспектора доклад о тех событиях, как чистка нечистот в рядах гарнизона пронеслась быстрее молнии — в тот же день все причастные оказались вызваны в княжескую резиденцию.

После допросов многие отправились за мост, неся на щеках свежие клейма позора, а некоторые… За судьбу исчезнувших перед посадником инспектор не отчитался. И в пекло их. Виновен и точка. Никаких «обосраться может каждый», никакого «а новых где родишь?», и прочих отговорок сердобольного «кукушонка», вьющегося ужом, лишь бы не дозволить свершиться правосудию.

— Сказочный дурачок… Как его только за ворота выпустили? — раздраженно фыркнул сотник, поминая княжеского порученца.

Одобрение и порицание переплетались в его голосе так же, как и сам образ «кукушонка», отпечатавшийся в памяти крепче иной девки. Упрямый и податливый, своевольный и ведомый, сочетая ежа с ужом, он наповал разил глупостью, раздражая дальновидностью.

Жить посреди курятника и не стоптать ни единой бабенки, пожимая княжескую длань, вытирать зад Куролюбу, высокомерно морщась от титулов, подобострастно служить пастухам. И слепому ведомо, никакой он не кукушонок. С конелюбами он ведет себя не ловчее, чем с северянами, повергая их в такое же озадаченное недоумение.

Любой иной стал бы предметом насмешек, прослыв городским дурачком, но к этому и пыль не приставала. Разве что девахи молодые щебетать горазды, обмениваясь выдумками о срамной связи северного рыцаря с его женоподобным оруженосцем.

До появления инспектора разговоров и было что о новой выходке отмороженного рыцаря да ценах загребущих караванщиков. То тварь лютую в канализации сыщет, то ростовщика поломает, то купца обломает. А уж как торгаши принесли на устах вести о Живорезе…

И все же сотник не разделял мнения своих городовых, морщась каждый раз, когда речь за трапезой спотыкалась о кукушонка. Да, славный он мужичок, умом крепок да плечом широк. Охотник старый в друзьях-товарищах, да рожа шрамами окрашена. Хорош золотник, а всеж сусальный.

Нет в нем стержня студеного. Гдеж то видано, чтобы собственной власти страшиться? Чтобы нос от долга да чести воротить, да аки кормилица всех под юбкой хоронить? Дезертиров миловать, трусов прощать, воришек золотом взамен топора угощать, плевки утирать, а на похвалу волком скалиться? Ратное дело презирая, хлебопашцев вознося, и собратьев за резкость клеймя?

Не тому предки силу даровали, не тому…

А может и не при делах они? Не зазря же народ инспектором помазал? Уж сколь бы кукушонок скудоумием сотника не укорял, а и у него глаз имеется. Инспектор не инспектор, а в свите егойной место застолбил. Кто же еще надоумится совать нос во всякий вопрос, как не соглядатай южной ищейки?

Но все же заслуженная гордость за проницательность чуть слабела, едва в размышления вступала глава гильдии «розанов». Золотовласая паучиха, оплетшая город сетью нюхачей да доносчиков не могла миновать взор инспекторского кукушонка. Разумно, что он вертелся подле, разнюхивая и разоблачая ее сговор с осадившим город регентом. Разумно, но пустое. Не те взгляды, не те жесты, да и не он к паучихе клинья подбивал, а она с него кровь сосала.

Уж и заподозрить его в том же коварстве, так нет же — самолично в бой вступал да сражался на совесть. Коли бы не его рука да собственный крепкий ремень — не глазом, а жизнью сотник бы расплатился.

Устав от путаницы и интриг конелюбов, сотник решил самолично наведаться на площадь да поглядеть, чего там купцы притащили. Авось зеркальце какое сыщется, али иная цацка, до которых так падки девицы — надо же что-то домой отослать. Но базарный день окончился не начавшись.

Отставая от пары караванщиков, спешащих заранее застолбить место для лотков, по дороге пылила высокая фигура в окружении мелких теней. Единственный глаз несколько раз моргнул, но наваждение не исчезло — кукушонок все так же мирно шествовал мимо гарнизона, игнорируя щебет сиреневласой девицы и нависшую над ним тень башни. Словно этого было мало, рядом с «карманным оруженосцем» блестела очками девка, подозрительно схожая с той, что бесследно пропала из подвала резиденции.

Видать, правы были мужики — охотник с кукушонком оттого с города и спешили, что за тварью сбежавшей погнались. Но отчего же тварь без кандалов да в платье, а одноногого вовсе не видать?

Повисшие вопросы испарились во вспышке озарения — он же в резиденцию направился!

— Оповестить надо бы, а то чего доброго…

Метнувшись к двери, сотник быстрой поступью миновал коридор с пустующими казематами и спустился в общий зал. Скучающий стук игральных костей и хруст молодой редиски потонул в приветственном хоре.

— Да посадник я, посадник!!! Умолкли, пока не заткнул! — привычно отмахнулся одноглазый, вылетая за грубую дверь.

Резанувший ветер раздул пламя в уже успокоившейся пустой глазнице — споро проморгавшись, северянин обнаружил искомого кукушонка. Отойдя от гарнизона тот продолжал шествовать над своим пестрым эскортом.

Зачавшийся окрик замер на середине, едва мысль нагнала реакцию. А нужно ли? Коли он впрямь прислужник инспекторский то непременно тащит колдунью к хозяину, а коли нет, то…

Приказ князя в ответ на доклад об инспекторе двоетолков не терпел — помогать посильно, не чиня препятствий. Однако то же распоряжение некогда касалось и кукушонка.

Вопрос как поступить застал врасплох бывшего дружинника, привыкшего к строгому следованию приказам. Железная дисциплина разбивала крепости и опрокидывала рыцарские тараны, но против «стой здесь, иди сюда» она оказалась бессильна.

Первая же «просьба» вышедшего из тени инспектора была проста и доходчива — докладывать обо всех проходящих через городские ворота. А о «почетных» — незамедлительно.

Кто вхож в «почетных» можно было догадаться и без списка. Куролюб, исчезнувший хозяин антикварного салона, пропавшая из подвала ведьма, и охотники, на которых заострялось особое внимание. Повышенное на одноногом и исключительно-дотошное на «коробейнике», чья чудная рубаха в зеленые коробочки медленно удалялась от сотника.

Вместо того, чтобы окрикнуть, одноглазый зашаркал следом, размышляя о своем нелегком положении. Коли приспешник инспекторский, то и без оповещения ведает, кто и пошто в резиденции засел, а коли нет, то разговор с княжеским порученцем окажется подмогой предателю да интригану. Уж больно паучиха на него засматривалась, уж слишком громко ворковала…

Так тому и быть — коли не убоится висельников да зайдет в избу срамную, то и окрики не надобны, а коли не зайдет, вовсе преступны!

Стыдливо следуя за вернувшимся кукушонком и стараясь не попадаться ему на глаза, бывший дружинник в который раз затосковал по славному прошлому. Когда не было инспекторов и заговоров, когда впереди бахвалился враг, а позади приятели. Когда не приходилось распоряжаться крестьянскими сынками посреди города конелюбов.

Шествующая по улице пустующая глазница действовала на горожан подобно набату. Мужичье замолкало, девки бледнели, дети таращились. Их омерзение и страх кололи грудь, но сотник и не помышлял скрывать свое увечье за повязкой. Напротив, он жадно ловил каждый взгляд, внимательно подмечая поднятые в пренебрежении уголки губ и сведенные брови.