— Умойся, нежить, не то бурдюк мне перепачкаешь.

Дилль поспешно смыл с рук запёкшуюся кровь.

— Пей, заслужил.

— Мне туда дай, — Дилль показал принесённый с собой небольшой котелок. — Возьми сам юрта.

— Чего? — удивлённо переспросил Эмгерей. — Зачем тебе с собой? Лечиться?

Не произнеси погонщик последнее слово, и Диллю пришлось бы попытаться рассказать, для чего на самом деле ему нужен крепкий арак. А так он только закивал головой.

— Да, лечить. Рука, нога болит. Арак лечить.

Кенес — второй погонщик, хмыкнул:

— Может, он в прошлой жизни лекарем был?

Эмгерей плеснул в котелок мутной жидкости, подумал и добавил ещё немного.

— Хватит. Арак пить надо, а не ноги мазать. Пить-то будешь, нежить?

— Нельзя, шамана плётка бей, — вздохнул Дилль. — Спина болит, нога болит, арак лечить.

— Понятно, — сказал коренастый Эмгерей. — Жрать хочешь?

— Да, — честно ответил Дилль.

— Оно и видно, уж больно ты тощ. Шаман, наверное, тебя совсем не кормит.

— Совсем мал-мал.

Эмгерей подошёл к котлу, над которым вился парок, и ножом достал кусок варёной конины. Отрезав от куска немаленький ломоть, он достал из мешочка на поясе щепотку какого-то порошка и щедро обсыпал им мясо.

— Остынет — съешь. Да жри здесь, не то твой шаман отберёт.

Дилль, истекая слюной, смотрел на кусок серого варёного мяса, а в животе у него урчало от голода. Погонщики достали себе по куску и тоже обсыпали мясо тёмным порошком. Кенес ткнул пальцем в мясо, счёл, что оно уже достаточно остыло и кивнул.

— Бери.

Урча, как голодный зверь, Дилль впился зубами в жёсткое мясо. Сейчас он не пытался изобразить из себя тупого бездушного — он оголодал настолько, что забыл любые правила приличия. Жуя волокнистое мясо, он вдруг почувствовал во рту жжение. С каждой секундой жжение усиливалось, и спустя минуту он сидел на земле в раскрытым ртом и хватал воздух, а на глазах его выступили слёзы. Погонщики рассмеялись.

— Ой, не могу! — хлопая себя по ляжкам, стонал Эмгерей. — Ты что, никогда кереша не пробовал?

Дилль отрицательно промычал, что вызвало новый приступ смеха у мучителей.

— Без кереша конину только гиенны жрут, — сквозь смех сказал Кенес. — Кереш — лучшая в мире пряность. А ты, нежить, не ценишь.

Постепенно жжение во рту прошло, и Дилль с удивлением понял, что на самом деле мясо не такое уж и жёсткое, да и вкус у него, оказывается, очень даже приятный. Он даже не заметил, как уговорил данный ему кусок. Погонщики жевали мясо, поглядывая на бездушного. Дилль понюхал оставшийся на пальцах тёмный порошок, лизнул его и вновь ощутил лёгкое жжение.

— Кереш — хорошо, — вынес он вердикт.

— Смотри-ка, распробовал, — рассмеялся Эмгерей, пихнув напарника в бок. — За такой мешочек на рынке Габрада дают пять золотых, понял? А ты только что сожрал не меньше, чем на пару сребреников. Радуйся, что у нас в хивашских степях кереша, как грязи.

— Вы — хорошо. Моя помогай вам. Ещё. Моя идти. Шамана бей.

— Приходи ещё, — согласился Эмгерей. — Наших-то рабов того… всех в зомби превратили. Вот, самим приходится.

Дилль отправился к юрте, в которой валялся бессознательный шаман, по пути размышляя, что эти два хиваши не такие уж и злыдни. Арака с собой разрешили взять, накормили. И даже ни разу не ударили. Будет крайне печально, если после его освобождения Эмгерей и Кенес попадутся ему на пути. Печально для них, разумеется.

Гунвальд легонько похлопал по руке Герона и поднялся. Монах ничем не показал, что чувствует дружеское присутствие. После того, как Герон призвал силу Единого, вот уже три дня он лежал без сознания, дыхание его было слабым, а лицо стало похожим на восковую маску. Вампирские лекари только разводили руками — их лекарства и припарки ничем помочь монаху не могли.

Каршарец уже знал, что жена Герона — красавица Ирме, погибла от лап прорвавшихся в город зомби. Будь у Гунвальда такая жена, он бы тоже неистовствовал. Что ж, монах отомстил хиваши, превратив в пепел солидный кусок их лагеря вместе с обитателями. Вот только теперь Герон даже глотнуть воды самостоятельно не может, не говоря уже о сражении.

— Поправляйся, дружище, — тихо сказал каршарец. — Я поквитаюсь с врагами и за Дилля, и за тебя.

Гунвальд наскоро перекусил в походной кухне и полез на стену. Второй участок, к которому он был прикреплён, сейчас оборонял едва ли десяток воинов во главе с Вальдором. Раньше отдыхающая смена состояла из трёх десятков воинов, да ещё столько же находилось на стене. И это не считая вспомогательных сил в виде кузнецов, поваров, пастухов, земледельцев, носильщиков, обслуги скорпионов, каменщиков и плотников.

Теперь в обороне принимали участие даже женщины и дети. Улицы города опустели — все жители Григота собрались у стен, отражая бесконечные атаки мертвецов. Земледельцы, покинувшие свои поля при угрозе нашествия, торговцы, которым больше некому было продавать свои товары, ремесленники — все они сражались. Гунвальд видел на стенах даже людей с ошейниками рабов — тех, кого когда-то вампиры захватили в походах по ситгарским пограничным землям. Даже они — кто не сумел подняться с самой низшей ступени в иерархии Григота, отчаянно дрались с хивашскими мертвяками. Каждому было понятно, какая судьба ожидает его, если город будет взят.

Гунвальд увидел, как один из таких рабов — тщедушный мужичонка-оборванец, размозжил кувалдой головы трём зомби и упал, истекая кровью. Смертельно раненый раб попросил каршарца о последней милости — снять с него ошейник. Гунвальд срезал кожаную полосу с шеи несчастного, и тот умер с улыбкой на лице. Гунвальд нашёл Вальдора и спросил:

— В твоей власти снять ошейники с рабов?

— Зачем? — удивился гигант. — Если человек или вампир не может постоять за себя и готов влачить участь раба, это его судьба. Так у нас принято.

— Получив свободу, рабы будут драться в два раза яростнее, — мрачно ответил каршарец. — Сними ошейники с этих троих, или это сделаю я.

Вальдор посмотрел на трёх рабов, сражавшихся бок о бок с воинами, поколебался мгновение, после чего подошёл к одному из них и безо всяких усилий разорвал кожаную полосу руками.

— Именем клана Григот я дарю тебе свободу. Отныне никто не осмелится назвать себя твоим хозяином. Сражайся и умри свободным.

Человек, только что бывший рабом, пнул разорванный ошейник и с новой энергией обрушился на лезших через стену зомби. Вальдор успел подарить свободу второму рабу, а третий пал под ударом шустрого мертвяка. Гунвальд разрубил зомби от плеча до пояса и посоветовал Вальдору освободить и других рабов. Гигант только кивнул, дал короткий приказ одному из воинов, а сам встал на самом опасном участке стены, который был разрушен громовым ударом колдуний. Гунвальд вскоре присоединился к нему. Удары гиганта-вампира и каршарца сносили головы зомби, отрубали руки и кромсали тела мертвяков. Вдвоём они стоили целого отряда.

Гунвальд бросил выщербленный и погнутый меч — это уже четвёртый, и схватил валявшуюся хивашскую саблю. Колоть ей было неудобно, но уколы мертвякам и не вредили. А рубить саблей куда удобнее, чем мечом, обнаружил каршарец. Обезглавив очередного трупака, он отобрал у него саблю и теперь с оружием в каждой руке превратился в смертоносную мельницу, перемалывающую врагов.

Вот только сил у Гунвальда уже почти не оставалось. А времени на передышку не было совсем. Руки его налились свинцом, мышцы спины болели, а удары становились всё медленнее. Каршарец не привык сдаваться, но был вынужден признать, что вскоре наступит конец. Защитники Григота устали, их становилось всё меньше и меньше, чёрная чума косила всех без разбора. У хиваши ещё мертвяки не закончились, а ведь в запасе у них многотысячное войско живых и шаманы с колдуньями. Сегодня или завтра пустынники пойдут на решающий штурм, и город будет взят.

Единственное, что мог предпринять Гунвальд — это забрать с собой как можно больше врагов, чтобы в Чертогах Воителей ему было не стыдно смотреть в глаза предкам. В этот момент он заметил какое-то движение на севере хивашского лагеря. Что-то там происходило. В царящем над Григотом сумраке он видел плохо, но стоящий рядом с ним вампир удивлённо воскликнул: