Два бандюгана-поэта сходняк собирали,

собственно, двое и было на всем сходняке,

темой для терок пахан был по кличке Гроссмейстер:

как дальше жить и трудиться, под ним или без?

Тяжко сегодня живется братве криминальной,

всех выжимают с родных территорий менты,

если ж базар пойдет о бандюках-виртуалах,

сиречь поэтах, дела у них просто труба.

- Вспомни конец перестройки, зарю девяностых:

вдруг разрешили в поэзии секс и разбой,

и неформалы унылых совков оттеснили,

но куртуазная банда нагнула их всех, -

так распинался громила по кличке Добрыня,

нервно клешнями пальцуя, дымя косяком.

Рыжий домушник Кастет, затянувшись, хихикнул:

- А поначалу как ловко мы всех провели!

Нежным лапусиком вдруг наш пахан притворился,

мол, не бандиты мы, так шелупонь, щипачи -

дамские сумочки режем и девок морочим -

с шеек цепочки срываем, в кустах их нагнув.

- Только недолго цепочками мы пробавлялись, -

заволновался Добрыня, тряся сединой. -

Скинув камзолы альфонсов, мы миру предстали

кибербандитами с пушками в мощных руках.

- Точно! - воскликнул Кастет. - Настрогали мы монстров!

Ну, а особенно ты, корешок, лютовал.

Целую рать потрошителей, банды маньяков

ты наплодил и возглавил, ведя на Олимп!

- Только насилием мир мы очистим от скверны,

только насилие может искусство встряхнуть! -

вторил Добрыня. - Но помни, Кастет златоглавый:

кровь своим жертвам пуская, ты не сквернословь.

Сцена насилия выглядит мощно, эффектно,

коль потрошитель искусный искусен в речах,

с дамочки кожу сдирая и в попке ломая

старенький градусник, должен он так говорить:

"Милая барышня, за неудобства простите,

только ваш папа мне должен 500 косарей.

Черную родинку, ту что у вас под лопаткой,

он, я надеюсь, узнает и деньги пришлет".

Ты понимаешь, Кастет? Отморозок-убийца -

это не бомж, матерящийся в грязной пивной.

Впрочем, бомжи - матерьял для стихов благодатный,

ими не брезгуй, в борьбе пригодятся они.

Пятку добив, погрузился в молчанье Добрыня,

речь его в мыслях смакуя, молчал и Кастет.

- Путинский злобный террор, - вдруг прокашлял Добрыня, -

скоро падет, и Гроссмейстера надо решать.

- Да, брат, пора, - поддержал его кореш, - достало!

Вовремя он в шоу-бизнес активы метнул.

По телевизору смотришь - весь правильный, гладкий,

прямо министр Починок, а не кибер-бандит.

Надо нам тоже, Добрыня, пойти в шоу-бизнес,

с литературой, похоже, пора завязать,

поприжимали в издательствах все группировки,

снова Дементьев с Рубальской гребут тиражи.

- Точно, разборок не надо, уйдем в шоу-бизнес, -

взвился Добрыня, - я, в общем, недурно пою,

ты так вообще соловей и к тому же, я знаю,

песни писал для ансамблей "Компот" и "Лосьон".

- Суки, штемпяры, не ценят, - Кастет злобно сплюнул, -

петь перестали меня и бабла не дают.

Но я придумал названье "Кумиры подростков" -

с этим проектом страну мы, братан, покорим.

Будешь ты петь в том проекте сиротские песни,

я же плейбоем предстану, в голде, при делах.

Есть у меня на примете продюсер Зинковский,

также промоутер Мовшиц мечтает помочь.

В общем, линяем из банды в большой шоу-бизнес,

наш корешок Пеленягрэ жиров там нажрал!

Ну а Гроссмейстер без нас ни какой уж не Орден,

так, одинокая шишка на елке у Муз.

Замела, запорошила вьюга по граду старинному,

кисеёй из снежинок златые укрыв купола.

Я иду сквозь метель осторожно, как по полю минному,

по проспекту, где раньше творил я лихие дела.

Здесь, я помню, на санках катался с артисткой Земфировой,

здесь с цыганкой Маняшей в трактирах я месяц кутил,

здесь я продал жиду скромный матушкин перстень сапфировый,

а потом дрался с ваньками и околотошных бил.

Пил шампанское вёдрами и монопольную царскую,

губернатор был брат, полицмейстер - родимый отец.

Было время! Являл я Владимиру удаль гусарскую.

Но всему, как известно, приходит на свете конец.

Полюбил я мещанку, сиротку-подростка, Аринушку,

голубые глазёнки, худая, что твой стебелёк.

Тётка, старая сводня, спроворила мне сиротинушку -

устоять не сумел я, нечистый, знать, в сети завлёк.

Патрикеевна, тётка, точь-в-точь на лисицу похожая,

отвела меня в спальню, где девочка слёзы лила.

И всю ночь как котёнка Аринушку тискал на ложе я...

А на завтра придя, я узнал, что она умерла.

Что причиной? Мой пыл иль здоровье её деликатное?

Разбирать не хотелось. Полицию я задарил,

сунул доктору "катю", словцо произнес непечатное,

Патрикеевне в рыло - и в Питер тотчас укатил.

Танцевал я на балах, в салоны ходил и гостиные,

сбрил усы, брильянтином прилизывать стал волоса,

Но в столичном чаду не укрылся от глазок Арины я:

всё являлась ночами и кротко смотрела в глаза.

Запил мёртвую я и стихи стал писать декадентские

про аптеку, фонарь и про пляски живых мертвецов,

начал в моду входить, и курсистки, и барышни светские

восклицали, завидя меня: "Степанцов! Степанцов!"

Брюсов звал меня сыном, Бальмонт мне устраивал оргии,

девки, залы, журналы, банкеты, авто, поезда;

только больше, чем славу, любил полуночничать в морге я,

потому что Аришу не мог я забыть никогда.

Как увижу девчонку-подростка, так тянет покаяться,

положу ей ладонь на головку и скорбно стою,

а медички, что в морг проводили, молчат, сокрушаются,

что не могут понять декадентскую душу мою.

А на западе вдруг загремели грома орудийные,

Франц-Иосиф с Вильгельмом пошли на Россию войной.

Я попёрся на фронт, и какие-то немцы дебильные

мчались прочь от меня, ну а после гонялись за мной.

Я очнулся в семнадцатом, раненый, с грудью простреленной,

и в тылу, в лазарете, вступил в РСДРП(б).

Тут и грянул Октябрь. И вчера, в своей мощи уверенный,

я вернулся, Владимир, старинный мой город, к тебе.

Мне мандат чрезвычайки подписан товарищем Лениным,

в Губчека Степанцов громовержец Юпитер еси.

Всю-то ночь размышлял я, кому надо быть здесь расстрелянным?

Много всяческой дряни скопилось у нас на Руси.

Вот, к примеру, жирует тут контра - вдова Патрикеевна,

домик ладный, удобный, и золото, видимо, есть.

Удивляет одно: почему до сих пор не расстреляна

та, что здесь продавала господчикам девичью честь?

Я иду по Владимиру мягкой кошачьей походкою

сквозь пургу, за невидимым блоковским красным Христом,

под кожанкой трясется бутыль с конфискованной водкою,

ликвидирую сводню - водочки выпью потом.

Сводня не открывает. Ей дверь вышибают прикладами

латыши мои верные. Золото, а не народ!

"Долго будем мы тут церемониться с мелкими гадами?" -

Это я восклицаю и сводит контузией рот.

Входим в комнаты мы, Патрикеевна в ноги кидается.

"Не губи, милостивец!" - рыдает . А я ей в ответ:

"Помнишь, старая гнида, как ты погубила племянницу?

А того барчука? Вспоминаешь, зараза, иль нет?

Нынче мстит вам старухам, замученный вами Раскольников,

с пробудившейся Соней сметёт он вас с Русской земли.

А за ним - миллионы острожных российских невольников,

что с великой идеей мозги вышибать вам пришли".

"Где деньжонки, каналья?!" - вскричал я - и вся она пятнами

изошла, но когда я ко лбу ей приставил наган -

окочурилась старая ведьма. И стало понятно мне:

не Раскольников я, а лишь пушкинский пошлый Герман.