Немолодой Иван-царевич

В расшитом золотом кафтане,

бубня невнятно о невесте

Болтался на телеэкране.

Он меч хватал за рукоятку,

Грозясь расправиться с Кащеем,

И рожи корчил равнодушно,

Поскольку был, наверно, геем.

А может даже и не геем,

А лишь обычным алкашом,

Который любит, скушав водки,

Купаться в речке голышом.

И очень даже было видно,

Что не нужна ему подруга,

Что пузырём трясет за кадром

Гример, прогульщик и пьянчуга,

Что всё, что нужно человеку -

Нарезать помидоров с луком,

Всосать по сто четыре раза

И дать раза всем бабам-сукам:

Бухгалтерше, зловредной твари,

Что не дает никак аванса,

Актёркам Варе и Тамаре,

Что взяли тон над ним смеяться,

А также дуре-сценаристке

Влепить меж поросячьих глазок,

Что б чаще думала о смысле

Своих дебильных киносказок.

А я лежал, седой и мудрый,

В мерцании телеэкрана

С одной хорошенькой лахудрой

И всё жалел, жалел Ивана.

Иван, будь чаще с молодёжью

И разделяй её забавы,

Охвачен бесноватой дрожью,

Вали её в кусты и травы.

Пои её поганым зельем,

А сам не пей, коли не молод.

И будут выжжены весельем

Промозглость лет и жизни холод.

Лень, праздность, кутежи, интриги и дуэли -

вот спутники моих летящих в бездну лет,

да щебетанье дам с утра в моей постели,

да чернота у глаз - безумных оргий след.

Признания в любви выслушивая хладно,

бесчувственно смотрю на слёзы бедных дев,

и трепетную грудь целую безотрадно,

невинное дитя бестрепетно раздев.

Ничто не шевельнёт отрадного мечтанья

на сердце как урюк иссохшем и пустом.

И только погрузясь порой в воспоминанья,

перестаю я быть законченным скотом.

Недавно, проносясь в курьерском по России,

я вспоминал июль, Калугу и Оку,

бехштейновский рояль и музыку Россини,

и всё не мог прогнать внезапную тоску.

Я был тогда студент, она была певица.

Неловок и румян, я ей дарил цветы.

Я был её сосед, я был готов молиться,

взирая на её небесные черты.

О, как в её саду поутру пели птицы,

когда, крадясь как тать вдоль выбеленных стен,

под окнами её девической светлицы

чертил я на песке признанье: "Ie vous aime".

Аннета, грусть моя, мой ангел синеглазый!

В стране любви с тобой мы были новички.

Смотрели в небо мы - и видели алмазы,

а кто-то видел там свиные пятачки.

И этот кто-то был чиновником управы,

смазливым и нечистым на руку дельцом.

Он опоил тебя, а после для забавы

оставил в номерах с воронежским купцом.

Сокровище твое в ту ночь не пострадало:

купчишка был хмелён, точней, мертвецки пьян.

А ровно через день чиновника не стало,

он умер у Оки от огнестрельных ран.

Была ты отмщена, а я, счастливец пылкий,

невинностью твоей за то был награждён.

Над свежей твоего обидчика могилкой

ты отдавалась мне в ночь после похорон.

На следующий день кровавые разводы

увидел добрый люд на гробовой плите.

А по Оке, ревя, сновали пароходы,

и птицы пели гимн любви и красоте.

По городу ползли немыслимые слухи:

управский негодяй был, мол, упырь иль черт...

А мы с тобой в любви увязли, словно мухи,

в разгар мушиных ласк присевшие на торт.

Я целовал тебя, тонул в небесной сини

глубоких, как Ока, прохладных нежных глаз.

Ты пела под рояль "Цирюльника" Россини.

Россини, чародей! Как он тревожил нас!

Я совлекал с тебя дрожащими руками

турнюр и полонез - ты продолжала петь -

и открывалось то, что было под шелками -

и, ослеплённый, я готов был умереть..

Июль, июль, июль! О запах земляники,

который исходил от тела твоего!

А на груди твоей играли солнца блики.

Я задыхался, я не помнил ничего.

Приличия забыв, забыв про осторожность

и про твою маман, полковницу-вдову,

использовали мы малейшую возможность,

чтоб превратить в бедлам дневное рандеву.

С полковницею чай откушав на закате,

к обрыву над рекой сбегали мы тайком,

и там, задрав тебе муслиновое платье,

я сокровенных тайн касался языком.

Ах, Боже мой, теперь бессмысленной рутиной

мне кажется уже вся эта канитель,

когда, крутя сосок красавицы невинной,

я мрачно волоку её в свою постель.

Аннета! Не таким я был, когда вас встретил,

вино и Петербург сгубили жизнь мою.

Забыли ль вы о том калужском знойном лете,

над синею Окой, в родительском краю?

А я? А я в разгар студенческих волнений,

признаться, не сумел вам даже написать,

лишь где-то прочитал, что на калужской сцене

и в ближних городах вы начали блистать.

Два года я провел в Шенкурске под надзором,

дурь выбил из башки мне Олонецкий край.

Вернувшись в Петербург, я стал большим актёром

и женщин у меня - хоть в вёдра набирай.

А ты? Я слышал, ты по-прежнему в Калуге,

сценическая жизнь твоя не удалась.

Об этом две твои поведали подруги:

я в Нижнем год назад резвился с ними всласть.

Ах, милая Аннет, ты тоже сбилась с круга:

юристы, доктора, поручики, купцы,

всем ты была жена, невеста и подруга,

все были, как один, подонки и лжецы.

Так, весь во власти дум, я мчался в первом классе,

на станции Торжок направился в буфет -

и тут же обомлел : ты подходила к кассе.

"Аркадий, это вы?" - "Ах, Боже мой, Аннет! " -

"Куда вы?" - "В Петербург. А вы? - "А я в Калугу".

"Что делаете здесь? Очередной роман?" -

"Увы. А вы?" - "А я похоронил супругу,

её в Твери убил жандармский капитан". -

"Аркадий, как мне жаль!" - "Да полно вам, Аннета.

Она была глупа, противна и стара.

Когда б не капитан, я сам бы сделал это.

Ба! Кажется звонок. Прощайте, мне пора".