Под папоротником – как в сонных водах

И в вересковой дымке розоватой

Лежат лощины и холмы лесные

И ходока уносят вдаль, как волны.

Но словно странной призрачной преградой

Лес отделён от взора человека –

Смотри и восхищенно прикасайся,

Но непреклонна отчужденность леса.

Вот мох пружинит под твоей ногою,

Вот ты потрогал звездчатый лишайник,

Всё это близко и доступно чувствам,

И вместе с тем в безмерном отдаленье.

У леса ты не спрашивай дорогу,

Он здесь – и далеко, он не услышит,

Но ты ориентируйся по солнцу,

На стук моторки вдоль речного русла.

Когда же ты на тракт проезжий выйдешь,

То так приветна пыль его обочин,

Как будто дорогой ковер расстелен

До самого крыльца твоей избушки.

И весело идти – ведь ты же знаешь,

Что ждет тебя твой домик неказистый,

Который ты, так сладко уставая,

С друзьями сам построил прошлым летом.

Усердная молитва ни разу не зажгла

Жемчужный венчик света вкруг женского чела,

И только состраданье к упавшему в пути

Тот свет из кущей рая способно низвести.

Уборщица-гречанка в больнице городской –

Я знаю, что смотрел я с болезненной тоской;

Ты уловила взгляд мой и тут же подошла –

Поправила подушку, покушать принесла.

И враз озноб улегся и боль исчезла вдруг

От ласкового взгляда и от касанья рук.

Так знай же: жить ты будешь под сводами хором,

Где горбиться не надо со шваброй и ведром.

Там вкусишь наконец-то отдохновенье ты

Среди непреходящей прекрасной чистоты –

За то, что в бедном сердце, назначенном страдать,

Мистическою розой взрастила Благодать.

Была ты некрасива, в летах уже была,

Но знаю: будет в вышних греметь тебе хвала,

И ангелы восславят Господень правый суд

И одесную Бога тебя перенесут.

Люди боль откуда-то выносят

И потом куда-то переносят,

А куда потом ее девают,

Почему-то их никто не спросит.

Где хранится боль в резервуаре?

Ведь она же неуничтожима.

Страшно, что в болезненном угаре

Как-нибудь заложит в дамбу бомбу

(Или же, точнее, бомбу в дамбу)

Нигилист, поднаторевший в сваре,

Ради изменения режима.

Чтобы не добрался злобный некто

До такого важного объекта,

Надо взять то место под охрану,

Там поставить своего префекта.

Люди боль упорно переносят,

А куда, скажите мне на милость?

Пусть об этом жестко их допросят,

Ведь от страха сердце истомилось.

Будут переносчики страданья

И протестовать, и материться,

Но заставят их разговориться

Сталинские методы дознанья.

Некогда миндальничать! Ведь нам бы

Главное – не допустить до взрыва,

А иначе с треском рухнет дамба,

Вал свирепый прыгнет на столицу,

И на мг мелькнут в волнах разлива

Наши перекошенные лица.

Молча снуют летучие мыши

Под расцветающим небом ночи.

Море у берега тяжко дышит,

Словно удобней улечься хочет.

Под фонарем мошкара мерцает,

Ниже, как в цирке, жабы расселись.

Слышу всех тварей сейчас сердца я,

Это не просто сверчки распелись.

Как днем, предметы можно потрогать,

Но беспредельность всего коснулась,

И в море светящаяся дорога

К призраку судна вдаль протянулась.

Любой предмет походит на призрак,

Поскольку жизнью живет нездешней,

Поскольку тьма, как всеобщий признак,

Его связует с бездною внешней.

Я слышу сердца бесчисленных тварей,

Звонко и слаженно их биенье,

И море дышит, словно в угаре,

В немом экстазе объединенья.

В напоминание случайно

Составятся кусочки дня,

И память по протоке тайной

В былую жизнь помчит меня.

Ведут таинственные знаки

Туда, где юности земля,

Где нищи старые бараки,

Зато роскошны тополя.

Их в небо словно кубки света,

Подъемлет вечер на весу.

Как странно, что предместье это

Досель я в памяти несу.

Везде на лавочках старухи,

А стариков почти что нет.

Терзают дети, словно мухи,

Единственный велосипед.

И в небе с детской перекличкой

Сплели стрижи трамвайный звон,

И я привычной перемычкой

От мира здесь не отделен.

Я в нем способен раствориться,

Играя, в беспредельность впасть –

Не посторонняя частица,

А кровная, родная часть.