Я подумал: “Пройтись хорошо бы”,

Хоть ноябрьский морозец кусался.

Мой роман под названием “Злоба”

В этот вечер никак не писался.

Превозмог я в себе домоседа,

Весь закутался, вышел с молитвой

И дверную обивку соседа

Покрестил на прощание бритвой.

Тихоходным рыдающим лифтом

Плыл я вниз и огрызком сангины

Выводил завитушчатым шрифтом

Матюки на обшивке кабины.

О вещах размышляя нетленных,

Распечатал внизу сигареты,

Но сначала в ячейках настенных

Подпалил зажигалкой газеты.

На дворе плыли белые мухи…

Вдруг послышался крик басовитый

Неопрятной прохожей старухи,

Мною с ног неожиданно сбитой.

Очарованный звездною тьмою,

Я шагал, нерушимо спокойный.

Словно гром раскатился зимою –

То свалил я контейнер помойный.

Я зашел к своей прежней подруге,

Не застав же распутницы дома,

Перед дверью, кряхтя от натуги,

Торопливо сходил по-большому.

И, поймав в подворотне угрюмой

Выносившего мусор поэта,

Угрожающе молвил: “Подумай

Над бесплатною пользой совета.

Стань мужчиной и дома не кисни,

Удушаемый книжною пылью:

Искру творчества высечь из жизни

Можно только посредством насилья”.

В назиданье ему оплеуху

Я вкатил, чтоб не смел расслабляться,

Чтоб запомнил: работнику духа

Хорошо перед сном прогуляться.

Я был один в тот пышный полдень лета,

Ко сну меня склонила анаша,

И понял я во сне, что жизнь поэта

В России беспредельно хороша.

Осталось много женщин за плечами,

Но ждут еще мильоны впереди,

И все они – с безумными очами

И вечно смятой розой на груди.

Да, нравится безумствовать поэтам,

Скакать во мрак, накинув епанчу,

А между тем и в трезвом мире этом

Все делается так, как я хочу.

Моя неисчерпаема палитра,

И потому вкушаю я почет:

Официант, прилизанный, как выдра,

С поклоном мне заказец подает.

И на салфетке росчерка образчик

Взамен купюр вручаю я ему,

И на салфетку он глаза таращит,

Еще не веря счастью своему.

Зачем купюры лучшему из бардов?

Мне просто дарят всё, чем я живу.

Пусть коммунизм есть греза миллиардов,

Но я его вкушаю наяву.

Он для меня буржуями построен.

Сумела стройка многих разорить,

Но вряд ли скромный труженик достоин

Того, чтоб мне его благодарить.

Своими песнями в миры иные

Я проложил уверенно маршрут,

И мягкие буржуи надувные

За мною следом радостно плывут.

И если кто-то лопнет по дороге,

То радость не сотрется с прочих лиц:

Коль впереди маячит счастье многих,

То безразлична участь единиц.

Изначально несчастен поэт,

Изначально он должен страдать,

Ибо опыт скитальческих лет

Он не вправе в стихах передать.

Пишет он о родимых лесах,

Хоть сама порывалась рука

Написать, как светлеет в глазах

После первой бутылки пивка.

Пишет он, проклиная судьбу,

Как поют соловьи по утрам,

А хотел бы писать, как в зобу

Растекаются первых сто грамм.

Об Отчизне, судьбу понося,

Пишет он и себе не дает

Написать, как зажарит гуся

И всего в одиночку сожрет.

Как прекрасно в разгульном чаду

Нагишом в ресторане плясать!..

Но о яблоньке в отчем саду

Должен он с отвращеньем писать.

Чтоб писать о церквях над рекой,

Он сумеет себя побороть, –

Не расскажет, как жадной рукой

Мял могучую женскую плоть.

Он напишет, смиряя себя,

Про поля в предрассветном дыму, –

Не расскажет, как, шумно сопя,

Отдавалась толстуха ему.

Все вулканы исконных страстей

Покорила поэта стезя,

Но до робких, ничтожных людей

Донести ему знанье нельзя.

Чтобы мир не распался вконец

И на твердь не обрушилась твердь,

Голос сердца смиряет поэт

И зовет милосердную смерть.