На зимней Кубе сумерки быстры.

Еще горят закатные костры

На западе, над баркой рыболова, -

А на Востоке все уже лилово.

В короткий этот сумеречный час

Мир наводняют пары красных глаз -

Несутся допотопные модели

(Своих не выпускают при Фиделе).

Внезапное предчувствие беды

Толкает всех неведомо куды.

Очнулись пребывающие в шорах.

Тут налетает пальм картонный шорох,

И ветра беззаконного порыв

Взметя листву и свалку перерыв,

Гоня в пыли окурков караваны,

Проносится по улицам Гаваны,

Чтобы затихнуть где-то в Санта-Фе.

В такое время лучше быть в кафе,

Где, воздавая честь "Гавана-клабу",

Туристы совмещают ром и бабу.

В таком кафе, набравшийся за двух,

Торчал у стойки некий пленный дух.

Он вынул деньги, чтобы расплатиться,

И размышлял, в кого бы воплотиться.

За окнами спешил чужой народ,

В остатках рома оплавлялся лед,

В душе героя было как-то мглисто.

Пред ним лежала пачка "Монте-Кристо".

Он не курил кубинских сигарет

С полузабытых отроческих лет,

Когда покрылись щеки первым пухом,

Когда еще он не был пленным духом.

Двугривенный за пачку - вся цена.

Острила ведьма юная одна,

В общаге обжимаясь с ним за шкафом:

"За двадцать коп себе казаться графом!".

Зажженный упоительной игрой,

Наш несколько смутившийся герой

Ей отвечал, прикинувшись повесой:

"Все лучше, чем за сорок - стюардессой!".

Из детской той игры возникла связь,

Что и за десять лет не прервалась.

В снегах Москвы, под пальмами ли Юга

Они исправно мучали друг друга,

Смущая наши скудные края

Такою полнотою бытия,

Что отравляли этим сладким ядом

Чужую жизнь, случившуюся рядом.

Любой, кто вовлекался в их игру,

Проваливался в черную дыру:

Так кот, увидев, как играют тигры,

Не станет вновь играть в кошачьи игры.

Кому красотка путь ни перешла б --

Тотчас переходил в иной масштаб,

И так же обходился с миром демон,

Кого бы, пролетая, ни задел он.

Сломав невинных судеб без числа,

Судьба ее в Канаду занесла

(Он видел в том печальную отраду,

Что прилетел сюда через Канаду).

Тогда-то он и начал понимать

Свое предназначение - ломать,

Доламывать, дотаптывать до праха

Все, что еще висит на грани краха;

Заставив прыгнуть выше головы

(Подчас с исходом гибельным, увы) --

Изобличать начертанные враки,

Раскалывать исчерпанные браки...

В уютный круг знакомых и гостей

Он приносил такой напор страстей,

Что их неуправляемая вьюга

Многоугольник делала из круга.

Он не любил ни осень, ни весну --

За компромисс. Предположить дерзну,

Что ярость брани, вонь чумного пира

Была ему милей худого мира.

Он не любил цепляться за края,

Зато срываться в бездну, затая

Надежду наконец достигнуть ада, --

Он полюбил. И падал так, как надо.

Беда была лишь в том, что для игры

Нужны не только горние миры,

Не только ослепительные бездны:

Они для одиночек бесполезны.

Чтоб вновь на мирозданье посягнуть,

Он должен был найти кого-нибудь,

Поднять до пика, довести до края,

Ломая чью-то жизнь и претворяя.

Воззрев на посетителей шинка,

Он обнаружил пегого щенка,

Смотревшего просительно и кротко,

Как нищая кубинская красотка;

Привычно проницая первый слой,

Наш дух смекнул, что пес довольно злой:

Тому, кто не бросает мяса на пол,

Он запросто бы что-нибудь оттяпал.

Седой мулат, опять же пьяный в дым,

О чем-то спорил с менее седым;

Развинченный подросток в желтой майке

Травил дружку двусмысленные байки.

Да девочка за угловым столом

Холодной колой разбавляла ром,

И дух, в извечной жажде воплощенья,

Припомнил все приемы обольщенья.

Тьма за окном была уже густа.

Красавица являла те места,

Которые при близком рассмотренье

Внушали мысль об интенсивном тренье

Общеизвестных трущихся частей;

Она, как завсегдатай на гостей,

Взирала на пьянеющих и пьяных,

Рассевшихся на стульях и диванах,

Как бы держа в ладони весь шинок,

Чуть разведя колени голых ног,

Сведя при этом острые лопатки...

И пленный дух заговорил к мулатке.

Он начал так: "Прелестное дитя!

Я вправе так назвать тебя, хотя

В любовной битве, сладостной и тяжкой,

Себя я ощутил бы первоклашкой.

Сегодня, если вместе выйдем в ночь,

Мы ход вещей сумеем превозмочь,

Извлечь тебя из схемы, как из рамы,

И мелодраму дотянуть до драмы.

Когда б ты знала русские слова,

Я мог бы процитировать сперва

Историю про темные кошмары

Подоблачной красавицы Тамары.

И впрямь -- каков бы стал ее удел,

Когда бы демон мимо поглядел?

Ответь и ты -- не торопи ответ лишь:

Что будет, если ты меня отвергнешь?

Ты молода -- и будешь молода

Еще лет пять иль шесть, но никогда

Ты не узнаешь жара и озноба

Такого, как теперь, когда мы оба

Сошлись в ночи, пространство победив.

Нас ждет любовь, отчаянье, разрыв,

Звонки ночами, письма издалече,

Две-три еще мучительные встречи

Да твой ребенок с именем моим,

Что будет той же горечью томим

И мне, сгорая жаждой воплощенья,

Не даст ни примиренья, ни прощенья.

Сам по себе я пустота, зеро,

Но мой удел - раскалывать ядро,

Чтоб на свободу выплеснулась сила,

Без коей это все бы так и гнило.

Свидетель Бог, почел бы я за честь

Оставить в этом мире все, как есть, --

Но сохнет ключ, к которому бросаюсь,

И вянет плод, которого касаюсь,

И тает лед, на коем я стою.

Так послан я разрушить жизнь твою,

Поскольку ты имеешь все задатки

Не вырасти такой, как все мулатки.

Я сам бы рад -- клянусь тебе собой --

Проститься с этой гибельной судьбой,

Но миру я настолько не по мерке,

Что не снести ему моей проверки.

По правилам играет всякий смерд

(Внушив себе, что благ и милосерд),

Но я настолько явно не отсюда,

Что довожу и смерда до абсурда.

Что прочным до меня казалось вам,

Со мною расползается по швам,

Поскольку я вношу с собой критерий,

Губительный для рвущихся материй.

Простой тупица, нравственный устой,

Бессовестный убийца, Лев Толстой --

Любой предмет законченный и цельный

Не дрогнет пред стрелой моей прицельной.

Но видимость, натяжка, шаткий мост,

На честном слове зиждущийся рост

Останкинских и вавилонских башен --

Для этого я в самом деле страшен.

Где фальши тень, мошенника улов,

Где область умолчаний, полуслов,

Условностей, игры с полутонами --

Я грозен, как Печорин для Тамани.

Родился я -- Отечества колосс

Загнил, как гриб, который перерос,

И оседал, поскрипывая ржаво;

Я возмужал -- и рухнула держава!

Век расшатался, и страшней всего,

Что я рожден дошатывать его,

Взрывать любую хрупкую структуру

И делать из нее литературу.

Теперь я научился с этим жить.

Я выучился мало дорожить

Теплом, уютом, кровом - всем, что живо.

Теперь мне сладок только миг разрыва.

Лишь он один, случаясь наяву,

Мне чувствовать дает, что я живу,

Мое зиянье наполняя силой

И мукою, почти невыносимой.

Я зван взорвать убогий твой уют,

Отнять подачки, что тебе суют,

И укрупнить копеечные страсти,

У коих ты, душа моя, во власти.

Пойдем со мной, пойдем с моей виной!

Ты станешь не счастливой, но иной.

Пойдем! Я умолчал еще о многом,

Чему тревога общая залогом.

Твой мир -- на грани. Всяк рекламный щит --

И тот, гляди, ржавеет и трещит.

Картонная империя в упадке,

Тут не спасут и новые порядки.

Меж тем на вид она еще крепка --

Дадим же ей последнего шлепка,

Чтоб в урагане нашего романа

Легла в руинах старая Гавана!

Неси же нас, полунощный Борей --

Горячий ветер джунглей и морей!

Созвездия! Тропические раз вы,

Пылайте, как трофические язвы!"

Так говорил к мулатке пленный дух.

Он говорил, естественно, не вслух,

Но видя, как она головку клонит,

Он мог не сомневаться в том, что понят.

Есть признаки -- им имя легион --

Наметившейся близости; и он

Во гневе грянул кулаком о стену,

Когда она в ответ сказала цену.

Он знал наречье этих поблядух.

Он явственно услышал: "Пленный дух!

Ты посягнул на общую живучесть,

Но рушишь только собственную участь.

Я - женщина, мулатка, девка, скво,

Ползучей, сладкой жизни торжество,

И вновь, соблазны гибели отринув,

Пущу побеги на твоих руинах.

Как ты мою ни вывихни судьбу,

Я выгребу -- и снова подгребу

К пологому спасительному брегу,

Который мне сулит покой и негу.

Я -- женщина, подстилка, лгунья, мать:

Ломай побег, но воду -- как сломать?

Низринувшись в любую бездну в мире,

Я снова приземлюсь на все четыре.

Тебе нужнее этот балаган:

Собрав себя по клочьям, по слогам,

Познав паденья краткое паренье,

Ты побежишь лепить стихотворенье.

Дай денег мне. За небольшую мзду

(Читатель ждет уж рифмы, но узду

Накинет пусть на тяготенье к сраму)

С тобою я сыграю эту драму".

- Будь проклята! - воскликнул пленный дух.

- Нетленный образ лучше тленных двух! -

И, разметавши стулья и диваны,

Ввинтился в небо черное Гаваны.

Как адский змей среди пернатых гнезд,

Он бил хвостом среди мохнатых звезд

И каялся, что свой запас несметный

Раскинул вновь перед простою смертной.

Здесь,только здесь, в холодных небесах,

На чистых и свободных полюсах,

Он обретал - к несчастью, не впервые, -

Все то, чего не могут дать живые.

Герой летел над пляжем, аки АН.

Внизу переливался океан,

Гремел музон, и уроженки Кубы

Парням попроще подставляли губы

И прочее. Усталый Агасфер

Из безупречных,но холодных сфер

Низринулся, на темный берег целя,

И приземлился около отеля.

Учтивый, хоть и поднятый в ночи,

Мулат-портье вручил ему ключи

И улыбнулся духу, как родному,

Догадливо сочувствуя облому.

В зеркальном лифте наш герой взалкал

Закрыться в помещенье без зеркал:

Привычный вид, в который он оделся,

Насмешкою над замыслом гляделся.

Он угадал в бренчании ключей

Глухую скуку - скуку всех ночей,

Несущую, как лакомый гостинец,

Унылый запах - запах всех гостиниц.

Пустынный номер, в коем ночевать

Мешала многоспальная кровать,

Поскольку всем бельем напоминала,

Что одного на эту площадь мало;

За окнами слоился плотный мрак,

Где он резвился только что, дурак, --

Теперь же мрак страшил его до тика,

Поскольку хмель выветривался тихо;

Под лампою белел бумажный лист.

Осталось пять последних "Монте-Крист".

Герой уселся в кресло, вынул ручку

И начертил кружок и закорючку.

В который раз перетерпев облом,

Он снова очутился за столом,

К которому упорно возвращался,

С какою бы надеждой ни прощался.

От всякого полезного труда

Всевышний возвращал его сюда --

Как если б только это псевдодело

К добру вело и тайный смысл имело.

Невидимая длань его вела

К проверенному месту у стола,

Который был ему защитой чести,

Или орудьем мести, или вместе.

И постепенно -- как плетется сеть --

Он начал вновь от этого косеть.

Пошла плясать гостиничная келья, --

Но это было пьянство без похмелья.

Герой сидел с яснеющим лицом.

Словцо уже низалось за словцом,

И демон упивался, как Гораций,

Сладчайшей из возможных компенсаций.

По опустевшей улице внизу

Пронесся ветер, посулив грозу,

И пленный дух насторожился, слыша,

Как где-то далеко слетела крыша.

По мере нарастания страстей

В четвертой из задуманных частей

Сдвигалось все (герой впадал в нирвану),

И скоро ливень рухнул на Гавану.

Вода неслась по ржавым желобам,

Не внемля раздраженным жалобам.

На улицах, которые отвыкли

От новизны, закручивались вихри.

Шаталось все. Трещал любой зажим.

Заколебался кастровский режим,

И там, где бились молнии огнисты,

Мелькнула тень диктатора Батисты.

Циклон, клубясь и воя, был влеком

С окраины на самый Маликон --

Ошую бар снесло, а одесную

Расплющило палатку овощную.

Мулатке предназначенный мулат

Проснулся от прохлады, влез в халат,

Увидел гибель овощной палатки --

И клятву дал не подходить к мулатке.

Мир распадался. Пишущий герой

В окно украдкой взглядывал порой:

Все погрязало в хаосе, в развале.

Он делал то, зачем его призвали.

Пусть не любовь, пускай свободный стих

Взрывала глушь окраин городских:

Один, без алкоголя и нимфеток,

Он миссию вершил - не так, так этак.

Он мог писать, а мог в кафе пастись --

Но не умел от миссии спастись:

В который раз Господь его посредством

Разделывался с пагубным наследством!

В каморке ветер стены сотрясал.

Проснулась та, о коей он писал.