Полагаю, друзья, что заметили вы:

Происходит неладное в центре Москвы.

Здесь гулящих девиц появились стада

И нахально хиляют туда и сюда.

Расплодились кавказцы здесь сотнями тыщ,

И хоть вроде народ бесприютен и нищ,

Видно, всё же жирок он растратил не весь,

Если столько мошенников кормится здесь.

И вьетнамцы от сырости здесь завелись,

Всевозможным имуществом обзавелись,

А откуда пожитки у этих пролаз?

И кретину понятно, что сперли у нас.

Почему-то Москве не везет на гостей,

Среди них – извращенцы различных мастей,

Негодяи, мерзавцы, подонки, гнилье –

Все ругают Москву и стремятся в нее.

Да, столица нужна – это давний закон,

Но Москва не столица, а только притон,

Чтоб избавиться разом от всяких жлобов,

Передвинуть столицу нам нужно в Тамбов.

А когда и в Тамбов понаедут жлобы,

Мы поймем, что мы – люди нелегкой судьбы,

Нам придется скитаться по всем городам,

А колеса стучат: “Шикадам, шикадам”.

“Шикадам, шикадам”, – распевает Филипп,

Для него-то вся жизнь – нескончаемый клип.

Ну а я не настолько везуч, как Филипп,

И, родившись в Москве, основательно влип.

Завидую я террористу Хаттабу:

Хотя и похож он на злобную бабу,

Хоть глазки его не умнее, чем птичьи,

Но все же Хаттабу присуще величье.

Ему удалось стать несметно богатым,

Втереться в друзья к мусульманским магнатам,

Она даже с велким Басаевым дружен

И срочно всему человечеству нужен.

Порой донимают тебя конкуренты –

Так пусть их Хаттаб разнесет на фрагменты,

Взорвет одного, помолившись Аллаху,

Чтоб все остальные обдулись со страху.

Он нужен военным – как символ победы,

Он нужен спецслужбам – для тихой беседы,

Он нужен юстиции, нужен заказчикам

И служит востребованности образчиком.

Хаттаб в камуфляже – ну в точности жаба,

Но в мире имеется спрос на Хаттаба,

А вот на поэта такового нету,

Молись он хоть идолам, хоть Магомету.

Я тоже хочу стать директором банды,

Чтоб вырвать у недругов вспухшие гланды,

Пускай обо мне говорят, размышляют,

Когда же прославлюсь – пускай расстреляют.

Вы знать обо мне ничего не желали,

Но я заложу динамита в подвале,

И так вас тряхнет непосредственно в комнате,

Что вы меня, суки, надолго запомните.

По издательствам авторы ходят,

Но у них ничего не выходит,

То есть время от времени их издают,

Но вот денег нигде не дают.

По издательствам авторы ходят,

Но до них всё никак не доходит,

Что издатель – не друг, не помощник, а враг

И горазд лишь на тысячи врак.

Труд художника – каторга, жизнь – кутерьма,

И издатель об этом наслышан весьма,

Но от жалости он беспредельно далек,

Ибо любит лишь свой кошелек.

Он твердит: “Вздорожала бумага,

До банкротства осталось полшага”, –

Сам же ездит кутить в Акапулько, –

Вот такая занятная мулька.

Но подходит к финалу издателей век,

На расправу ведь крут трудовой человек,

Скоро встанет художников масса

На борьбу против вражьего класса.

Будет автор цениться тогда не за стиль,

Не за искренность чувства и прочую гиль,

А за верность руки и прицела,

То есть за настоящее дело.

Коль издателя жирного выследишь ты,

И завалишь его, и доставишь в кусты,

Где друзья тебя ждут с нетерпением, –

Лишь тогда назовут тебя гением.

Мой читатель, дрожи, холодей, негодуй –

Я поведаю много ужасных вещей:

Есть в Монголии червь под названьем “бхуржуй” –

Он скрывается средь исполинских хвощей.

Ибо много в Монголии этих хвощей;

Сам бхуржуй – как обрезок говяжьей кишки;

Он усажен скопленьями гнойных прыщей,

Там и сям меж которых торчат волоски.

Выгибается в скобку ослизлая мразь,

А потом распрямляется – так и ползет,

И уж если она на бархан взобралась –

Дальше катится вниз, приминая осот.

Весь лоснится бхуржуй, среди стеблей ползя,

Сам себя подгоняя толчок за толчком.

Все места, где его пролегает стезя,

Он стремится забрызгать зловонным дерьмом.

Мерзкий червь не имеет ни глаз, ни ушей –

Лишь один вислогубый прожорливый рот,

И коль чует тепло – хоть овец, хоть мышей –

То ползет на тепло и отравой плюет.

Может он переплыть Керулен и Онон,

Если где-то почует живое тепло.

По исконным монгольским понятиям он

Воплощает в себе Абсолютное Зло.

Описал его первым писатель Ли Юй,

А потом это слово в Европу пришло,

Ибо поняли люди: бхуржуй и буржуй

Одинаково есть Абсолютное Зло.

До Москвы эти гады давно доползли,

В “мерседесы” залезли и ездят на них,

И стремятся давить нас, хозяев Земли, –

Тех, что ходят пока на своих на двоих.

Разве наш европейский буржуй не таков?

Ну конечно, таков, если он ядовит,

Изъясняется только посредством плевков

И при этом всегда безобразен на вид.

Наш буржуй точно так же духовно безглаз,

Точно так же духовного слуха лишен.

Но однажды напьется страдающий класс –

А он пьет, как известно, отнюдь не крюшон.

И утратит тогда свое действие яд,

И буржую уже не помогут плевки,

И по всем мостовым застучат, загремят

Трудовые, поношенные башмаки.

Коль буржуя настигнуть в обувке такой –

Лишь вонючая лужа останется там,

А другие пусть слышат со смертной тоской

Тяжкий топот, гремящий у них по пятам.