От пьяных бессонниц вконец ошалев,

Сижу у воды, словно каменный лев,

И вижу, как сплошь по простору пруда

В неистовстве серая пляшет вода.

Бегут дуновенья от края небес –

Шагами расплёсканы кроны древес;

Бегут, зарываются наискось в пруд –

И в страхе, как суслики, волны встают.

Над парком покровы тучнеющих туч

Рассек оловянный безжизненный луч –

В открывшихся безднах, клубясь на ходу,

Гряда облаков настигает гряду.

Беззвучны ристания облачных сил

В тех далях, которые ум не вместил, –

Беззвучны и мне изначально чужды,

Ведь я только холмик у серой воды.

Кто в небе гряду громоздит на гряду –

Тот вряд ли во мне испытает нужду.

Угрюмые светы он льет с вышины,

Такие, как я, ему вряд ли нужны.

Лишь серый – лишь цвет отторженья вокруг,

И в небе провал закрывается вдруг,

Останутся всплески и ветра рывки

Да цвет отторженья и тусклой тоски.

Предвкушение праздника вновь обмануло,

Мы ведь запросто праздник любой опаскудим,

А расплата за то – нарушение стула,

Истощение нервов и ненависть к людям.

Разговоры суетные, шутки пустые,

Поглощение литрами пьяного зелья –

Таковы, как известно, причины простые,

Приводящие к смерти любое веселье.

Но порой подмечал я с невольною дрожью:

Собутыльники словно чего-то боятся,

И уста их недаром наполнены ложью –

Так о главном не могут они проболтаться.

Нечто главное тенью в речах промелькнуло,

А быть может, в случайном затравленном взгляде,

И опять потонуло средь пьяного гула,

И опять затаилось, как хищник в засаде.

И опять потянулись дежурные брашна,

И опять замелькали нелепые жесты,

Но нащупывать главное было мне страшно –

За известной чертой человеку не место.

Если что-то извне к этой грани прильнуло,

Не надейся, что с ним ты сумеешь ужиться.

Предвкушение праздника вновь обмануло,

Но иначе не может наш праздник сложиться.

Стал пятнисто-прожильчатым вид из окна

И в ветвях производит волненье весна,

И светящейся дымкою запорошён

Дальний дом – обиталище лучшей из жен.

Плоть полна расслабленья, а сердце – тепла:

Мне судьба неожиданно отдых дала.

В самом деле – к чему этой жизни возня,

Если в светлый тот дом не допустят меня?

Безнадежность легка и бесцельность мила –

Мне без них не заметить прихода тепла,

Не качаться, не плавать в воздушных слоях

На стремительно сохнущих вешних ветвях.

Сколько песен звучит у меня в голове?

Можно точно сказать – не одна и не две.

Как частенько бывает у сложных натур,

По весне в голове моей – полный сумбур.

В светлый дом не смогу я войти никогда,

Но весной превращается в благо беда:

Лишь навек отказавшись от цели благой,

Можно песни мурлыкать одну за другой.

Пусть соперник в ту цель без труда попадет,

Но моя-то любовь никуда не уйдет:

Я ее без ущерба в себе обрету,

Улыбаясь чему-то на вешнем свету.

В гуще лога тропинка петляет,

Над тропинкой цветы розовеют.

Волны звона над ней проплывают,

Разноцветные бабочки реют.

Прорывая скрещённые стебли,

Не ослабла тропа, не заглохла,

И я вижу с подъема на гребне

Водомоины сочную охру.

В водомоину врос розоватый,

В серебристых лишайниках камень.

Я встаю на него – как вожатый,

Надзирающий за облаками.

Открывается выгон пространства,

Где, как пастырю, явится взору

Целиком его кроткая паства –

Облака, острова и озера.

Весь день по сторонам тропинки

Висит гудение густое.

Березки, елочки, осинки

Увязли в гуще травостоя.

Лениво блики копошатся

В стоячем ворохе скрещений,

И в строе травяном вершатся

Мильоны мелких превращений.

За чернолесною опушкой

Угадывается трясина,

И неустанно, как речушка,

Весь день шумит листвой осина.

А ветер волочится сетью,

По ширине ее колебля

Усеявшие луг соцветья,

Обнявшиеся братски стебли.

Гуденья звонкая завеса

За этой сетью увлечется.

Тропа уже подходит к лесу,

А там с дорогою сольется,

Которая, как вдох и выдох,

Легко меняет все картины,

И при меняющихся видах

Во всех лишь целостность едина.