Открытый всем соблазнам мира... Открытый всем соблазнам мира, страстям, порокам и грехам, я утопаю в складках жира, веду себя, как буйный хам. Я за столом всегда икаю, набивши брюхо, как верблюд, девчонок властно привлекаю, зову в свой гаденький уют. Они во мне находят что-то: открытость мысли, гордый нрав, - и сносят духа нечистоты по категории забав. Любви все возрасты покорны, но если нет её, любви, дай девке виски и попкорна, а после в клочья разорви. А если слыть желаешь асом, то девок надо сразу три, и не побрезгуй пидорасом - всех, всех в компанию бери. Коль в час немыслимой долбёжки собачка тявкнет из угла - схвати негодницу за ножки, вонзи шампур и жги дотла. Величие опустошенья сомнёт наутро дух и плоть, но к новым жизненным свершеньям вновь воскресит тебя Господь. Осень О ужас, о сентябрь! Нагая Персефона, прикрыв ладошкой грудь, на бойню гонит скот. Над клёном золотым, как негр над саксофоном, набухший чёрной мглой склонился небосвод. Какой печальный звук повис над куполами оранжевых дубрав, пестреющих куртин! На брошенном в степи железном ржавом хламе застыл в раздумье грач, печальный, как раввин. Запахана стерня, в лугах пожухла травка, засыпан в закрома запас зерна и круп. На полотне шоссе - раздавленная шавка, и некому убрать её холодный труп. Взыскует наших слёз всё сущее в природе и просит у богов то смерти, то зимы. В такое время жизнь - как лишний туз в колоде, который в свой пасьянс впихнуть не можем мы. О ужас, о сентябрь! Дрожащей Персефоне разнузданный Борей кусает алый рот. Почуяв мясника, ревут скоты в загоне, уставив мутный взгляд в дождливый небосвод. Океан Чем сильнее воля человека, тем сильнее злоба океана, и суда в нём тонут век от века, словно иглы в вене наркомана, Утонувши, загрязняют воды тухлой человеческою дрянью Что же не противятся народы этих смертных бездн очарованью? Раз один веселый русский парень, сколотивший деньги на бананах, с песней и молитвой, как татарин, вышел на просторы океана. Сунул в кейс наган и фотопленки и попёр на яхте в кругосветку, прихватив семь ящиков тушенки и двадцатилетнюю соседку. Миновал Босфор и Гибралтары, съел тушенки, выпил кальвадосу и, как часто делают татары, закурил с гашишем папиросу, Снова выпил, на девчонку слазил, новости по радио послушал, покурил - и снова попроказил, и опять кальвадосу откушал, Поднялся на палубу и плюнул прямо в очи море-окияна - и внезапно лютый ветер дунул - и свалился за борт окаянный. Тут же белобрюхая акула в окруженьи мелких акуляток паренька веселого куснула и объела от волос до пяток. Что, весёлый, как повеселился? Где твое неистовое тело? Если бы ты за борт не свалился, щас бы девка под тобой потела. Да, ты телом мог не только пукать, а сейчас и этого не можешь, ни лизнуть, ни тронуть, ни пощупать, даже в рот колбаски не положишь. А вокруг осиротелой лодки уж кишат могучие тритоны, носятся хвостатые молодки и Нептун, бог моря разъярённый. Вытащили девочку из трюма и давай хвостами бить по роже... Океан, он злобный и угрюмый, ни на что на свете не похожий. Одесса через 100 лет
У моря, на фоне заката, где пальмы зловеще шумят, убил молодого мулата седеющий старый мулат. Кровавой струей обагрился оранжевый тёплый песок. "Зря, Костя, в меня ты влюбился", - раздался вдали голосок. Мулатка по имени Соня, у стройного стоя ствола, в цветочном венке, как в короне, стояла и слёзы лила. Простая девчонка, рыбачка, оплакала смерть рыбака. В закат удалялась рубашка седого её жениха. Собрались на пирсе мулаты, смолёные все рыбаки, убийце по имени Дато повыбили на фиг клыки. Примчался шериф дядя Стёпа, толпу рыбаков разогнал, но Дато промолвил лишь: "жопа..." и Стёпу уже не узнал. Шли люди с Днестра и с Ингула проститься с Костяном навек. А Дато скормили акулам - недобрый он был человек! Повесилась гордая Соня, из моря исчезла кефаль, сгорело кафе "У Фанкони", закрылся "Гамбринус", а жаль. Одесса вернулась к Рассее, мулаты уехали вон, а с ними - хохлы и евреи - на судне "Иосиф Кобзон". Но судно тотчас утонуло, одни лишь евреи спаслись. И с ними Россия скакнула в веков запредельную высь. |
