Рифмоплеты сочиняют –

Лишь перо бы почесать;

Суть при этом затемняют,

Ибо не о чем писать.

В мутных водах изложенья

Часто тонет сам предмет…

Не для самоублаженья

Пишет истинный поэт.

За перо он не берется,

Непохож на тьму писак,

Коль неясным остается,

Что писать, о чем и как.

Словно кормчий остроокий,

Он обходит за версту

Пустословье, экивоки,

Напускную темноту.

А когда слова по теме

Потекут наперебой –

Лик читателя всё время

Видит он перед собой.

Ведь читатель тоже трудно,

Замороченно живет,

И поэт не пишет нудно

И шарад не задает.

Тем же, кто его пиесы

Вживе смел критиковать,

Будут в преисподней бесы

Вирши Бродского читать.

Эта мука будет длиться

Миллионы долгих лет,

А на небе веселиться

Будет праведный поэт.

И к Марии он, и к Марфе

В гости будет прилетать,

Будет, возгремев на арфе,

Так пред Богом распевать:

“Пусть поэта жребий труден,

Пусть зоил к нему суров, –

Воздаянием не скуден

И теперь Господь миров”.

Толпа в период разорения

На нас, поэтов, смотрит строго –

Ей всё мерещится, что гении

Не трудятся, а тратят много.

Мы жизнь ведем недостохвальную,

Я этой истины не прячу, *

Но иногда мы колоссальную

Приносим обществу отдачу.

Поэт в домашней тихой пристани

От жизни спрятаться не может,

И взгляд его, холодный, пристальный,

Людей чувствительных тревожит.

Он видит всю их подноготную

И он расстроен тем, что видит.

Начало грубое, животное

Он в людях люто ненавидит.

Толпа поэту не указчица,

И ей, что в скверне закоснела,

Он демонстрирует изящество

Души, а иногда и тела.

Толпа сперва слегка обидится,

Затем – возвысится душою;

Я сам поэт, и так мне видится

Мое значение большое.

С богатыми интеллигентами

Наш Орден в ресторане пил.

“Я покажу вам танец с лентами!” –

Вдруг Пеленягрэ завопил.

Сочли мы это глупой шуткою,

Но он вскочил, отбросив стул,

И тишина повисла жуткая,

Утихли звяканье и гул.

И бойко, как артистка Вишнева,

По залу Виктор заскакал.

“Должно быть, парень выпил лишнего”, –

Заметил некий аксакал.

“Умолкни, существо бескрылое, –

Я старикану возразил. –

Пойми, что творческою силою

Поэт себя перегрузил.

Пугают публику мещанскую

Его большие башмаки,

Его подскоки молдаванские

И гагаузские прыжки.

Но если силушку по жилочкам

Не разнесет лихой галоп –

Не сможет он подсесть к бутылочкам

И взяться вновь за эскалоп.

К чему дивиться на поэтовы

Скачки, прыжки и кренделя?

Ведь не снесет его без этого

Родная мать сыра земля”.

Чужие сочиненья править,

Чужие строки исправлять –

Не может это нас прославить,

Но может греть и забавлять.

Коль ты мужчина и редактор,

А не мокрица и слизняк,

То ты прокатишься, как трактор,

По сочиненьям всех писак.

Красоты, образы, сравненья,

Что там и сям торчат, как хуй,

Выравнивай без сожаленья,

Без всякой жалости трамбуй.

И на открывшейся равнине

Ты захохочешь – потому,

Что возвышенья для гордыни

Здесь не найти уж никому.

Никто глумиться над собратом

Уже не сможет больше здесь,

И борзописцам нагловатым

Придется поумерить спесь.

Будь ты поэт или прозаик,

Будь ты лощеный сценарист,

Будь пишущий про мелких заек

Натуралист-анималист, –

Все на пространстве ровном этом

Постигнут суть моих идей,

Обласканы, как мягким светом,

Исконным равенством людей.

Я был весьма трудоспособен

И нищих люто ненавидел,

Был с ними неизменно злобен

И многих попусту обидел.

Им только водочки желалось,

Чтоб как-то справиться с мигренью,

В моем же взоре отражалось

Лишь безграничное презренье.

Им только хлебушка хотелось

Без всяких видов на колбаску,

Но черт моих окаменелость

Лицо преображала в маску.

И маска грубо изрекала,

Борясь с нахлынувшей зевотой:

“Вас много тут, а денег мало,

Покуда цел, иди работай”.

Я сам, трудясь до изнуренья,

Всё стать писателем пытался,

И вот теперь до разоренья

Закономерно дописался.

Теперь и я на паперть вышел,

Хотя и с крайней неохотой,

И от богатеньких услышал:

“Покуда цел, иди работай”.

Никто не хочет поделиться,

И, словно в некой страшной сказке,

Исчезли дружеские лица,

Вокруг остались только маски.