Имел я тысячи возможностей,

Чтоб стать богатым и скупым,

Но нищета – не плод оплошностей,

Рожденный действием слепым.

К чему на пламя непреложности,

Подобно бабочкам ночным,

Не зная собственной ночтожности,

Лететь и превращаться в дым?

О эти серые создания!

Рябит в глазах от их мелькания,

Но всё ж в душе презренья нет.

Летят из тьмы они – и падают,

Ведь все-таки их тьма не радует,

Ведь все-таки их манит свет.

Взгляни, читатель, на меня:

Меня ты больше не увидишь.

Ты прав: поэзия – фигня,

Не зря ее ты ненавидишь.

Темна поэтов трескотня,

За ней ты ничего не видишь.

Они придумали свой идиш,

Язык нормальный не ценя.

Реальных ценностей держись,

Ведь есть же будничная жизнь,

Еда, квартира, дача, вещи.

А я, чтоб не терзать твой взгляд,

Исчезну, испуская смрад

И в тучах хохоча зловеще.

Печально я гляжу на трупик поросенка

В гастрономической зовущей смуглоте:

Еще вчера он жил, похрюкивая звонко,

Убийство удалось – и вот он на плите.

Убийство удалось, а нынче – расчлененка

И трупоеденье в застольной тесноте.

Хозяин поднял нож с ухмылкою подонка,

И содрогаюсь я в мгновенной тошноте.

Бесспорно, человек – опасное соседство:

Ни материнство он не пощадит, ни детство,

Упитывая плоть дородную свою.

Как небо нам воздаст? И, выпив чарку тминной

За упокой души младенческой невинной,

Я мясо нежное в унынии жую.

В чертополохе и бурьяне,

Где свалки мокнут и гниют,

Пристанище отпетой пьяни,

Ее естественный приют.

Напившись алкогольной дряни,

Пьянчуги всякий раз поют –

Про май, про айсберг в океане,

И слезы искренние льют.

Их примет мир эстрадных песен,

Который до того чудесен,

Что невозможно не икать.

Вино – не прихоть их утробы:

Вино необходимо, чтобы

В мир песен мягко проникать.

Осмысливать протекшей жизни звенья

Без надобности крайней не моги.

Отказывая нам в повиновенье,

Воистину спасают нас мозги.

Разумно ль открывать причины рвенья

И всех поступков наших рычаги?

Для человека эти откровенья

Опаснее, чем худшие враги.

Необходимое самодовольство,

В значительность свою слепая вера

Рассеются однажды – и с тех пор

Останутся тоска и беспокойство,

И личность, словно хищная химера,

Сама себя пожрет за свой позор.

Все думают: “Стихи родятся сами,

Готовыми являясь в голове” –

И резкими своими голосами

Толкуют о покупках и жратве.

И я не управляю словесами,

Внимая сей навязчивой молве,

И восклицаю с горькими слезами:

“Услышь меня, всеслышащий Яхве!

Глупцов, мешающих созданью песен,

Внимающих лишь собственному брюху,

Не вразумляй – не внемлют нам они.

С лица земли сотри их, словно плесень,

И поручи блюсти всю землю духу,

Которому я сызмальства сродни”.

Полнолуние. Шорохи ветра в ушах –

Или живность на промысел вышла ночной,

И хрустит по щебенке крадущийся шаг

На обочине белой дороги лесной.

Порождается в жабах, гадюках, мышах

Роковое томление бледной луной;

Стонет море, ворочаясь на голышах,

Словно чувствуя зло студенистой спиной.

Но и море из глуби несет и несет

Вспышки, словно сплетенные в танце цветы,

Повинуясь призыву, что послан луной;

И я чувствую, как напряженье растет

В той земле, на которой столпились кресты,

За кладбищенской белой от света стеной.

Что-то хочет восстать и уже восстает

Из камней, из корней, из сухой темноты,

Чтобы в лунной ночи повстречаться со мной.

Монотонно течение летнего дня,

И душа наполняется смутной тоской.

Дрожь от ветра, как будто по шкуре коня,

Пробегает местами по ряби морской.

Колыхнется под ветром сверчков трескотня,

Словно некий звучащий покров колдовской,

И опять – только кур в огороде возня

И покоя лишающий полный покой.

Как оно монотонно, течение лет,

Уносящее этот глухой хуторок!

Дни идут вереницей, ступая след в след,

И приносят один неизменный итог:

На житейских дорогах спокойствия нет,

Так же как и поодаль от этих дорог.