Недавно на дюнах латвийского взморья

Клялись умереть за культуру отцов

Латвийский поэт Константинас Григорьевс,

Латвийский прозаик Вадимс Степанцовс.

Вокруг одобрительно сосны скрипели

И ветер швырялся горстями песка.

Латвийские дайны писатели пели,

Поскольку изрядно хлебнули пивка.

Сказал Степанцовс: “Эти песни – подспорье,

Чтоб русских осилить в конце-то концов”.

“Согласен”, – сказал Константинас Григорьевс.

“Еще бы”, – заметил Вадимс Степанцовс.

Сказал Степанцовс: “Где Кавказа предгорья –

Немало там выросло славных бойцов”.

“Дадут они русским!” – воскликнул Григорьевс.

“И мы их поддержим!” – сказал Степанцовс.

“Все дело в культуре!” – воскликнул Григорьевс.

“Культура всесильна!” – сказал Степанцовс.

И гневно вздыхало Балтийское море,

Неся полуграмотных русских купцов.

Казалось, культурные люди смыкались

В едином порыве от гор до морей

И вздохи прибоя, казалось, сливались

С испуганным хрюканьем русских свиней.

К Чубайсу подойду вразвалку я,

Чтоб напрямик вопрос задать:

“Как на мою зарплату жалкую

Прикажешь мне существовать?

Где море, пальмы и субтропики,

Где сфинксы и могучий Нил?

Не ты ль в простом сосновом гробике

Мои мечты похоронил?

Где вакханалии и оргии,

Услада творческих людей?

Всего лишенный, не в восторге я

От деятельности твоей”.

В порядке всё у Анатолия,

Ему не надо перемен,

Тогда как с голоду без соли я

Готов сжевать последний хрен.

Я говорю не про растение,

Собрат-поэт меня поймет.

В стране развал и запустение,

И наша жизнь – отнюдь не мед.

“Дай мне хоть толику награбленного, –

Чубайса с плачем я молю. –

Здоровья своего ослабленного

Без денег я не укреплю.

Ведь ты ограбил всё Отечество,

Но с кем ты делишься, скажи?

Жирует жадное купечество,

А не великие мужи.

Коль над Отчизной измываешься,

То знай хотя бы, для чего,

А то, чего ты добиваешься,

Есть лишь купчишек торжество.

Поэты, милые проказники,

Умолкли, полные тоски,

А скудоумные лабазники

Всё набивают кошельки.

Твое правительство устроило

Простор наживе воровской,

Но разорять страну не стоило

Для цели мизерной такой”.

Хоть я невыносим в быту,

Хоть много пью и нравом злобен,

Но я к раскаянью способен

И в нем спасенье обрету.

Коль снова выход злобе дам

И нанесу бесчестье даме –

Я бью затем поклоны в храме

И по полу катаюсь там.

Рву на себе я волоса

И довожу старух до дрожи,

Когда реву: “Прости, о Боже!” –

Меняя часто голоса.

Струятся слезы из очей,

Рыданья переходят в хохот,

И создаю я страшный грохот,

Валя подставки для свечей.

Господь услышит этот шум

В своем виталище высоком

И глянет милостивым оком,

Недюжинный являя ум.

Ведь он подумает: “Грехов

На этом человеке много,

Но он, однако, мастер слога,

Он создал тысячи стихов.

Я, Бог, терплю одну напасть –

Вокруг лишь серость и ничтожность,

А в этом человеке сложность

Мне импонирует и страсть.

Ишь как его разобрало,

Весь так и крутится, болезный”, –

И спишет мне отец небесный

Грехов несметное число.

О да, я Господу милей

Ничтожеств, жмущихся поодаль –

И сладкая затопит одурь

Меня, как благостный елей.

И я взбрыкну, как вольный конь,

И прочь пойду походкой шаткой,

Юродивого пнув украдкой

И харкнув нищенке в ладонь.

В клубе, скромно зовущемся “Бедные люди”,

Очень редко встречаются бедные люди –

Посещают его только люди с деньгами,

За красивую жизнь голосуя ногами.

Здесь с поэтом обходятся крайне учтиво

И всегда предлагают бесплатное пиво,

А к пивку предлагают бесплатную закусь.

Здесь не скажут поэту – мол, выкуси накось.

Понял я, здесь не раз выступая публично:

Доброта этих скромных людей безгранична,

А когда они к ночи впадают в поддатость,

Доброта превращается в полную святость.

Здесь любые мои исполнялись желанья,

И казалось мне здесь, что незримою дланью

Сам Господь по башке меня гладит бедовой,

Наполняя мне грудь как бы сластью медовой.

И не мог я отделаться от ощущенья,

Что сиянием полнятся все помещенья

И что слышат в ночи проходящие люди

Пенье ангельских сил в клубе “Бедные люди”.