Я от жизни хочу и того, и сего,

Ну а спятить мне хочется больше всего.

Этот мир не удался творившим богам

И никак не подходит здоровым мозгам.

Чем томиться то гневом, то смутной тоской –

Лучше, тупо качая кудлатой башкой,

Изо рта приоткрытого брызгать слюной,

Удивляясь и радуясь жизни земной.

Чем терзаться мирским неразумьем и злом,

Лучше собственный разум отправить на слом;

Чем любить и страдать, безответно любя,

Лучше впасть в кретинизм и ходить под себя.

Впрочем, даже тупицы к той мысли пришли,

Что душа тяжелее всех грузов земли,

А к бездушию как к панацее от бед

Не взывал уже ранее редкий поэт.

Но не стоит смущаться – известно давно,

Что затертой банальности только дано

До сонливой души достучаться людской –

Если стоит с душою возиться такой.

Я увидел всех тех, что писали стихи

За последнее время в Отчизне моей.

Неземной трибунал разбирал их грехи,

А какие грехи у певцов и детей?

Но в тот день не везло вдохновенным творцам,

Суд сурово смотрел на художников слов:

“Воспевал старину, звал вернуться к отцам?

Запоешь по-другому, вкусив шомполов.

Почему в словоблудье ударились вы,

То в слащавый, а то в истерический тон?

Что ж, идею державности из головы

Самой русской нагайкой мы вышибем вон”.

Председатель-архангел сурово вещал,

И решенье писец на скрижали занес:

“Всем, кто судьбам еврейства стихи посвящал,

Сотню розог – в ответ на еврейский вопрос”.

Да, несладким у авторов выдался день,

Всем вгоняли умишка в филейный отдел:

Всем, оплакавшим боль небольших деревень,

Загрязненье природы, крестьянский удел.

За эротику тех было велено драть,

Тех – за то, что пытались писать под Басё.

Понял я: всё как тему возможно избрать,

Но вот зад уберечь позволяет не всё.

И коль дороги мне ягодицы мои,

Без разбору клепать я не должен поэм,

Помня суд неземной, став мудрее змеи,

Осторожнее зверя при выборе тем.

Все радости в людской толпе

Я ни во что не ставлю ныне,

Избрав осознанно себе

Уединенье и унынье.

Все обольщенья темных сил

Меня нисколько не дурманят,

И враг, что всю страну растлил,

Меня уж верно не обманет.

На телевидении враг

Свой шабаш мерзостный справляет

И всем, кто сызмальства дурак,

Кривляньем гнусным потрафляет.

Пусть рукоплещет главарю

Ватага младших командиров,

Но я в унынии смотрю

На сокрушение кумиров.

Все те, кто Партию любил,

В останкинских исчезли недрах.

Я точно знаю: их убил

И поглотил проклятый недруг.

Всех тех, кто защищал народ

От нестерпимых страхов мира, –

Всех увлекли в подсобный грот,

Чтоб сделать пищею вампира.

Все добрые ушли во мрак,

Все пали жертвой людоедства,

И взялся ненасытный враг

Вплотную за семью и детство.

Зарезал Хрюшу и сожрал

И подбирается к Степашке…

Он всё Останкино засрал,

Везде смердят его какашки.

Смердит экранный карнавал,

Зловонно всякое веселье.

Покуда властвует Ваал,

Я замыкаюсь в тесной келье.

Пугает мертвенностью смех,

Ужимки пляшущих нелепы.

Весельчаки мертвее тех,

Кто лег давно в гробы и склепы.

Пусть пляшут, ибо их томит

К деньгам зловонным тяготенье,

А я избрал мой чистый скит,

Унынье и уединенье.

Чтоб выжить, надо много есть,

При этом правильно питаясь.

Не вздумай, как иной китаец,

Всем блюдам кашу предпочесть.

Китаец, впрочем, не балбес:

Едва юанем разживется,

Как вмиг на торжище несется,

Стремясь купить деликатес.

И покупает там сверчков,

Ежей, лягушек, тараканов,

Помет манчжурских павианов

И змей в очках и без очков.

Не дайте вкусу закоснеть,

Как мудрый действуйте китаец:

На всё живущее кидаясь,

Он всё преображает в снедь.

Пускай торчат из-под усов

Иного мудрого гурмана

Усы сверчка иль таракана

И оттого тошнит глупцов, –

Должны мы помнить об одном:

Всего превыше ощущенье,

А что пошло на угощенье –

В то не вникает гастроном.

Кун фу, китайский мордобой,

Даосов, – я в стихах не славлю,

Но повара-китайца ставлю

Едва ль не наравне с собой.