* * * Я от жизни хочу и того, и сего, Ну а спятить мне хочется больше всего. Этот мир не удался творившим богам И никак не подходит здоровым мозгам. Чем томиться то гневом, то смутной тоской – Лучше, тупо качая кудлатой башкой, Изо рта приоткрытого брызгать слюной, Удивляясь и радуясь жизни земной. Чем терзаться мирским неразумьем и злом, Лучше собственный разум отправить на слом; Чем любить и страдать, безответно любя, Лучше впасть в кретинизм и ходить под себя. Впрочем, даже тупицы к той мысли пришли, Что душа тяжелее всех грузов земли, А к бездушию как к панацее от бед Не взывал уже ранее редкий поэт. Но не стоит смущаться – известно давно, Что затертой банальности только дано До сонливой души достучаться людской – Если стоит с душою возиться такой. * * * Я увидел всех тех, что писали стихи За последнее время в Отчизне моей. Неземной трибунал разбирал их грехи, А какие грехи у певцов и детей? Но в тот день не везло вдохновенным творцам, Суд сурово смотрел на художников слов: “Воспевал старину, звал вернуться к отцам? Запоешь по-другому, вкусив шомполов. Почему в словоблудье ударились вы, То в слащавый, а то в истерический тон? Что ж, идею державности из головы Самой русской нагайкой мы вышибем вон”. Председатель-архангел сурово вещал, И решенье писец на скрижали занес: “Всем, кто судьбам еврейства стихи посвящал, Сотню розог – в ответ на еврейский вопрос”. Да, несладким у авторов выдался день, Всем вгоняли умишка в филейный отдел: Всем, оплакавшим боль небольших деревень, Загрязненье природы, крестьянский удел. За эротику тех было велено драть, Тех – за то, что пытались писать под Басё. Понял я: всё как тему возможно избрать, Но вот зад уберечь позволяет не всё. И коль дороги мне ягодицы мои, Без разбору клепать я не должен поэм, Помня суд неземной, став мудрее змеи, Осторожнее зверя при выборе тем. * * * Все радости в людской толпе Я ни во что не ставлю ныне, Избрав осознанно себе Уединенье и унынье. Все обольщенья темных сил Меня нисколько не дурманят, И враг, что всю страну растлил, Меня уж верно не обманет. На телевидении враг Свой шабаш мерзостный справляет И всем, кто сызмальства дурак, Кривляньем гнусным потрафляет. Пусть рукоплещет главарю Ватага младших командиров, Но я в унынии смотрю На сокрушение кумиров. Все те, кто Партию любил, В останкинских исчезли недрах. Я точно знаю: их убил И поглотил проклятый недруг. Всех тех, кто защищал народ От нестерпимых страхов мира, – Всех увлекли в подсобный грот, Чтоб сделать пищею вампира. Все добрые ушли во мрак, Все пали жертвой людоедства, И взялся ненасытный враг Вплотную за семью и детство. Зарезал Хрюшу и сожрал И подбирается к Степашке… Он всё Останкино засрал, Везде смердят его какашки. Смердит экранный карнавал, Зловонно всякое веселье. Покуда властвует Ваал, Я замыкаюсь в тесной келье. Пугает мертвенностью смех, Ужимки пляшущих нелепы. Весельчаки мертвее тех, Кто лег давно в гробы и склепы. Пусть пляшут, ибо их томит К деньгам зловонным тяготенье, А я избрал мой чистый скит, Унынье и уединенье. * * *
Чтоб выжить, надо много есть, При этом правильно питаясь. Не вздумай, как иной китаец, Всем блюдам кашу предпочесть. Китаец, впрочем, не балбес: Едва юанем разживется, Как вмиг на торжище несется, Стремясь купить деликатес. И покупает там сверчков, Ежей, лягушек, тараканов, Помет манчжурских павианов И змей в очках и без очков. Не дайте вкусу закоснеть, Как мудрый действуйте китаец: На всё живущее кидаясь, Он всё преображает в снедь. Пускай торчат из-под усов Иного мудрого гурмана Усы сверчка иль таракана И оттого тошнит глупцов, – Должны мы помнить об одном: Всего превыше ощущенье, А что пошло на угощенье – В то не вникает гастроном. Кун фу, китайский мордобой, Даосов, – я в стихах не славлю, Но повара-китайца ставлю Едва ль не наравне с собой. |