Я красными точками вышит -

Укусами множества вшей.

Имеющий уши да слышит,

Но я не имею ушей.

Легли они в день непогожий

На кучу осенней листвы,

Лишь ямки, заросшие кожей,

Остались с боков головы.

Пускай мне приказано свыше,

Чтоб встал я, пороки круша, -

Я больше приказов не слышу,

И этим довольна душа.

Пусть мне небеса указали,

Чтоб я говорил как пророк, -

Во рту, как в готическом зале,

Застыл языка лепесток.

В ряды вдохновенных скитальцев

Включаться не хочется мне.

Не вижу я огненных пальцев,

Чертящих слова на стене.

Не вижу, - ведь пленкою птичьей

Глаза я свои зарастил,

И Бог, воздвигатель величий,

За это меня не простил.

Я мог в человеческой массе

Беседовать с Богом один,

Теперь же лежу на матрасе

Засаленном, плоском, как блин.

Господним созданием лучшим

Себя ощутить я не смог.

Тряпьем укрываясь вонючим,

В углу я свернулся в комок.

От Божьего прячусь урока

Во тьме, в немоте, в тишине.

Жестокое дело пророка

Противно, о Господи, мне.

Я скрылся в ничтожество, Боже,

И вытерплю всех твоих вшей,

Кишащих в неровностях кожи,

Во впадинах бывших ушей.

Как встарь художники писали

Себя в сторонке на полотнах,

Так я к окну садился в зале

Большого кабаре животных.

Там жадно слушал юный слоник

Двух старых спившихся бульдогов;

Там кот, суровый кататоник,

Сидел за чтеньем каталогов;

Те символы, что попадались

На лейблах, этикетках, пломбах,

В сознании кота катались,

Как бы в покатых катакомбах.

Косуля с ужасом глядела,

Точней, поглядывала косо,

Как скокарь-волк, пришедший с дела,

Закидывает в пасть колеса.

О эти зверские порядки,

Стереотипы поведенья!

Директор-лев готовил взятки

Во все большие учрежденья,

И нагло пьянствовали львятки

За счет отцова заведенья.

Но лев на них рычал напрасно -

Им было все уже до феньки,

И отдыхал отец несчастный,

Лишь пересчитывая деньги.

Не мог он вроде старой бабки

Носиться с прошлыми грехами.

Пускай он плох - за эти бабки

Он лучших купит с потрохами.

Морские львы-официанты

Сновали, лопаясь от жира;

Лемур-поэт свои таланты

Вверял лишь кафелю сортира;

Вонючка сумрачно воняла,

Неся свой крест уединенья,

И всех одно объединяло -

Желанье скорого забвенья.

И трогал штору я глухую,

Чтоб с чувством горестным и нежным

Увидеть бабочку сухую

Меж рамами в пространстве снежном.

Не счесть моих смешных причуд,

Ужимок, шуток и проказ.

На снисходительный ваш суд

Я весь являюсь напоказ.

Кричат и рыжие вихры,

И носа пламенный нарост,

Что нет в моей игре игры,

Что я необычайно прост.

Я потому вам нынче мил,

Что хохот, возбужденный мной,

Мышленья видимость явил

В коробке вашей черепной.

И пониманья острый мед

Прельщает в равной мере всех,

Хоть страхом душу обоймет

Порою ваш рычащий смех.

И я усердствую для вас,

Но холодно исподтишка

Прослеживаю связь гримас

С безумным хохотом райка.

Ваш род, пороком упоенный,

Покуда я еще терплю,

Но в час, лишь мной определенный,

Я рог ваш, гордо вознесенный,

Своим перуном раздроблю.

Я в человеческом обличье

Немало вытерпел от вас,

Но вздрогнете, как сердце птичье,

Когда в природное величье

Я облекусь - и близок час!

Как лед с началом ледохода,

Вдруг дрогнет с треском неба твердь,

Отверзнув на мгновенье входы

В мир мертво-призрачной природы,

Где крыльями трепещет смерть.

Мелькнет ужасное виденье,

Чтоб знали вы, к чему пришли,

А я, исполнен жажды мщенья,

Как тяжкий столп, воды паденье

Восставлю с неба до земли.

Вы завопите о пощаде,

Вы отречетесь навсегда

От злобных слов, что чванства ради

Твердили вы к моей досаде,

Но вам не умягчить суда:

За то, что гений в вашем стаде

Жил в поношении и гладе,

Здесь разольется, всё изгладя,

Потопа мутная вода.