Город пышный, город бедный,

Тула, родина моя!

Ты была портняжкой бледной,

был хлыщом румяным я.

У меня в хозяйстве были

граммофон и рысаки,

на своем автомобиле

ездил я на пикники.

У тебя же за душою

лишь напёрсток да игла,

робкой, тихой сиротою,

белошвейкой ты была.

Все случилось как случилось,

по бульвару я гулял

и твою портняжью милость

на прогулке повстречал.

Поздоровавшись учтиво,

предложил я тет-а-тет.

Ты потупилась стыдливо

и шепнула тихо: "Нет",

Ущипнув тебя за щёчку,

я в глаза твои взглянул

и, назвавши ангелочком,

сторублёвку протянул.

Я спросил: "Согласна, что ли ?"

и, одёрнувши жакет,

по своей и Божьей воле

ты пошла за мною вслед.

В Оружейном переулке,

где стоял мой особняк,

ели мы икру и булки,

пили пиво и коньяк.

"Что ты, барин, щуришь глазки",

заливался граммофон,

наши пламенные ласки

освятил шипеньем он.

В такт движениям хрипела

граммофонная игла.

Ты неплохо знала дело,

ты девицей не была.

Вдруг ты рассмеялась звонко

и сказала: "Он - как я,

у него игла в ручонке,

ну а больше ничего.

Не насилуй граммофона,

ручку дергать не спеши".

Я поставил гвоздь сезона -

"Пупсик, стон моей души".

Расплескал я коньячишку

и смахнул рукой свечу,

и сказал, что как мальчишку

я любить тебя хочу.

"Что ж, - сказала ты, - извольте,

я исполню ваш каприз.

Дайте только мне иголки,

я вам сделаю сюрприз". -

"Милый пупсик, вам охота

за шитьё засесть уже? -

"Что вы, ну его в болото!

Я хочу играть в ежей.

Я утыкаю иглами

пару этих простыней,

завернемся в них мы с вами -

дело будет посмешней".

Ты булавки понемножку

доставала из узла,

и ежиная одёжка

вскоре сделана была.

Вы когда-нибудь видали,

как бывает у ежей?

Все мне пузо разодрали

иглы Манечки моей.

И покуда вновь звучало:

"Пупсик, стон моей души",

как ежиха верещала

эта правнучка Левши.

Хоть через кураж гусарский

пострадала плоть моя,

но, однако же, по-царски

наградил девчонку я.

После в Ясную Поляну

я к Толстому съездил с ней.

Старикан смеялся спьяну

над рассказом про ежей.

Мы ещё играли с Маней

в ёжиков разок-другой,

но исчез затем в тумане

образ Тулы дорогой.

В нетях северной столицы

стала жизнь моя иной,

там матроны и девицы

стаей бегали за мной,

млея от намёков дерзких,

от того, что я поэт

и что в игрищах Цитерских

равных в Питере мне нет.

Слух пронесся как ракета

про лихого туляка,

что такого, мол, эстета

больше нет наверняка.

Знаменитых куртизанок,

томных фрейлин, поэтесс

я рядил в ежиных самок

и, пыхтя, на иглы лез.

Все они в пылу экстаза

лепетали про любовь,

я же с окриком "зараза!"

заставлял их нюхать кровь,

и, израненные чресла

омывая языком,

дамочка из кожи лезла,

чтобы вновь попасть в мой дом.

Так, забава за забавой,

пролетело много лет.

Не был я обижен славой,

был скандальный я поэт,

хоть одну лишь книжку ровно

напечатал в жизни я

и звалась она прескромно:

"Тула, родина моя".

Увы, друзья, настало время

о чем-то важном вам сказать:

пиров хмельных мне тяжко бремя,

решил я с пьянкой завязать.

Довольно я вливал винища

в свою утробу в кабаках,

довольно изрыгалась пища

всем собутыльникам на страх.

Ну что хорошего быть пьяным,

столбы фонарные сбивать,

мотать удилищем поганым,

мочой по стенам рисовать

и, позабыв замкнуть ширинку,

справляться у прохожих дам,

хотят ли те на вечеринку

зайти сегодня в полночь к вам.

Ну то ли дело трезвый парень,

танцует ловко, кофе пьет,

всегда причесан и шикарен,

не пукает и не блюет,

за попку сходу не хватает,

предельно с дамами учтив,

и выдвигает свой штатив,

когда лишь птичка вылетает.

Итак, друзья, я пью за трезвость,

итак, я пью в последний раз,

за удаль пьяную и резвость,

за наши оргии, за вас!

Но что за счастие, о други,

встать утром с ясной головой

и ослепительной подруге

вдохнуть меж чресел огнь живой!

Не то что вы: с опухшей будкой

таращитесь на белый свет

и рядом со старухой жуткой

вопите в ужасе: "Нет, нет!"

А ведь милей принцессы Грезы

она была для вас вчера.

Вот ваша жизнь: обман и слезы,

и вопли ужаса с утра.