Я менеджер тухлого клуба Я менеджер тухлого клуба, В котором толчётся хипня. Кобзон и Успенская Люба Навряд ли споют у меня, Ветлицкая тоже Наташка Навряд ли заглянет сюда. Филипп и евонная пташка Ко мне не придут никогда. Так кто же у нас выступает, Кто слух усладит хиппанам? Здесь Слава Могильный бывает, Ди-джей Кабыздох ходит к нам. Ужель про таких не слыхали? О, люди! Ленивые тли! А бард Теймураз Миноссали, Цвет совести русской земли? А Гиршман, поэт и прозаик? Какой тебе Алан Чумак? Стихами он всех усыпляет: И мух, и людей и собак. Поэтому вход для зверюшек, Как видите, не возбранён, приводят и тёлок и хрюшек И поят зелёным вином. Потом их волочат на дойку, А кое-кого на зарез. Шучу я, конечно же в койку. У нас в этом смысле прогресс. Ведь все мы, друзья, зоофилы, Животные, мать нашу так, И будем любить до могилы И тёлок, и жаб, и собак. Я любил поджигать кадиллаки Я любил поджигать кадиллаки, Хоть и был я не очень богат, Но буржуи, такие собаки, Норовили всучить суррогат. "Подожги, - говорили, - Вадюша, Хоть вот этот поганенький джип." - "Нет, давай кадиллак, дорогуша, Если ты не петух, а мужик". И обиделись вдруг богатеи, Что какой-то пьянчуга-поэт Вытворяет такие затеи, А они, получается, нет. Да, ни в чём не терпел я отказа, Власть я шибко большую имел, Ведь чесались сильней, чем от сглаза, От моих пиитических стрел. Знали, твари, что если вафлёром И чмарём обзовёт их поэт, То покроет навеки позором И заставит смеяться весь свет. И боялись меня хуже смерти Все министры, менты и воры, А потом сговорились ведь, черти, И отрыли свои топоры. Дали денег, приказ подмахнули И услали меня в Парагвай. Стал я там атташе по культуре, А работа - лишь пей-наливай. Познакомился с девкой хорошей. Хуанитою звали её, Часто хвост ей и гриву ерошил, Загоняя под кожу дубьё. Но ревнива была, асмодейка, И колдунья была, вот те крест, И при мне угрожала всем девкам, Что парша у них сиськи отъест. Целый год остальные мучачи За версту обходили меня. И тогда Хуаниту на даче Утопил я. Такая фигня. Вот иду я однажды по сельве С негритянкой смазливой одной, Запустил пятерню ей в кудель я И притиснул к платану спиной. Ну-ка думаю, чёрная стерлядь, Щас ты мне соловьем запоёшь. Вдруг откуда-то из-за деревьев Просвистел ржавый кухонный нож И вонзился девчоночке в горло - Кровь мне брызнула прямо в лицо, И нечистая сила попёрла Из густых парагвайских лесов. Мчатся три одноногих гаучо На скелетах своих лошадей, Ведьмы, зомби и Пако Пердуччо, Выгрызающий мозг у людей, И под ручку с бароном Субботой, Жгучий уголь в глазах затая, Вся в пиявках и тине болотной, Хуанита шагает моя... В общем, съели меня, растерзали, Не нашлось ни костей, ни волос, Лишь от ветра с платана упали Мой ремень и обгрызенный нос. В Парагвае меня схоронили, Там, в провинции Крем-де-кокос. В одинокой и скорбной могиле Мой курносый покоится нос. В полнолуние он вылезает, Обоняя цветы и плоды, И к девчонкам в постель заползает, Чтоб засунуть себя кой-куды. Я крылышки "Allways" в аптеке купил
Я крылышки "Allways" в аптеке купил - меня телевизор об этом просил, просил меня ночью, просил меня днём, и я согласился: "Ну ладно, берём!" Пытался приставить туда и сюда - но я оказался не девочкой, да. Я эту фигню возле губ привяжу - я часто блюю, когда в телик гляжу. Я блондинка приятной наружности Я блондинка приятной наружности, У меня голубые глаза, Бедра сто сантиметров в окружности И наколочки возле туза. Если джентльмен сорвёт с меня трусики, Обнаружит на попке коллаж: Лысый чёрт трёт копытами усики И готовится на абордаж. А правей, на другом полушарии - Там сюжет из античных времён: Толстый карлик и негр в лупанарии Избивают двух римских матрон. Вот такие на теле художества Развела я по младости лет. Кавалеров сменила я множество, А приличного парня всё нет. Был один аспирант из Мичуринска, Не смеялся, как всё дурачьё, Но умильно и пристально щурился На весёлое тело моё. Он пытался скрестить умозрительно Карлу с негром и чёрта с бабьём, Стал болтать сам с собой, и стремительно Повредился в умишке своём, Окатил себя чёрною краскою И рога нацепил на башку Вместе с чёрной эсэсовской каскою, И детей стал гонять по снежку. Тут его и накрыли, болезного, Отметелили, в дурку свезли. И житьишко моё бесполезное Вместе с милым затухло вдали. Грудь опала и щёки ввалилися, А седалище вдруг разнесло, Черти с бабами силой налилися, Пламя адское задницу жгло. Ни спасали ни секс, ни вибраторы, Ни пиявки и ни кокаин. И лишь обер-шаман Улан-Батора Нечто вытворил с телом моим. Нежной лаской, молитвой и святостью Усладил он мои телеса - И над синей наколотой пакостью Закудрявились вдруг волоса. Я была расписною картиною, Стала вдруг я курдючной овцой, Безответной жующей скотиною С человеческим лысым лицом. И меня больше черти не мучают, Щёчки пухлые, вымечко есть. Лишь монгол мой от случая к случаю Обстригает на заднице шерсть. |
