Не о тебе я нежно пою,

Но ты целуешь руку мою –

Руку мою, превозмогшую дрожь

И разделившую правду и ложь.

Нет ничего святого в руке,

Но ты целуешь ее в тоске.

Бледные пальцы, сплетенье вен –

Но ты в слезах не встаешь с колен.

Я слез восторженных не хотел –

Они мешают теченью дел,

Когда, подрагивая слегка,

Песню записывает рука.

Лишь от любви ты к правде придешь,

Но и в любви есть правда и ложь.

Правда – лишь проблеск во тьме сырой

И неправдива совсем порой.

В руке ничего высокого нет,

Но вдруг на душу падает свет

И ты целуешь мои персты,

А значит, любила в жизни и ты.

Никчемными мне кажутся слова,

Когда, прошита блещущею нитью,

Невыразимо легкая листва

Готова к беспечальному отплытью.

И вязь листвы стройнее вязи строк,

И лепку крон не пролепить поэтам,

И беспечальной смерти холодок

Вдруг прозмеится в воздухе прогретом.

Не передать сиянья рыжий мех

И как луны истаивает льдинка.

Листва у ног – как сброшенный доспех

В конце проигранного поединка.

Чтоб шевеленье в лиственной резьбе

Невнятностью не принесло страданья,

Всего-то нужно превозмочь в себе

Позыв к вмешательству и обладанью.

Быть просто гостем в парке золотом, –

Под шепот, растекающийся нежно,

Почувствовать отраду даже в том,

Что наше пораженье неизбежно.

Под общий шорох не спеша курить,

Рассеивая в волоконцах дыма

Желанье то постичь и повторить,

Что непостижно и неповторимо.

Коль должен конь ходить под ярмом,

Ему на шкуре выжгут тавро –

Так я с малолетства снабжен клеймом,

Незримым клеймом пассажира метро.

Ступени вниз покорно ползут,

В дверях вагонных – покорность шей,

И вид бродяг вызывает зуд, –

Бродяг, покорно кормящих вшей.

Грохот в глотку вбивает кляп,

Виляют кабели в темноте,

Схема, как электрический краб,

Топырит клешни на белом листе.

По предначертанным схемой путям

В людских вереницах и я теку,

В вагон вхожу и покорно там

С толпой мотаюсь на всем скаку.

И к лицам тех, кто едет со мной,

Неудержимо влечется взгляд.

Я знаю: мы породы одной,

Но вслух об этом не говорят.

И от взглянувших навстречу глаз

Я взгляд свой прячу в темном окне.

Покорность объединяет нас,

И чувствовать общность так сладко мне.

Трамвай лучами весь пронизан,

И видно из окна вагона:

Как бы висят в морозной дымке

Коробки спального района.

На стройных выстуженных стенах,

Которые чуть розоваты,

Вдруг окна заливает отблеск,

Сминаемый огнем заката.

И, приноравливаясь строго

К дуге обширной поворота,

Встают всё новые уступы,

Пустынные людские соты.

Над ломкой парковой щетиной

Скользит тяжелый шар багровый.

Трамвай гремит по мерзлым рельсам –

Как будто гложут лед подковы.

Гремит промерзшее железо,

Шатая собственные скрепы,

Но цель любых перемещений

В холодном мире так нелепа.

В самих себе замкнулись зданья,

В самих себе замкнулись люди,

И никакому потепленью

Не положить конца остуде.

На ощупь в отчужденном мире

К теплу отыскиваешь дверцу,

А обретаешь лютый холод,

Вмиг пробирающийся к сердцу.

С трамвая вечером сойдешь –

И за спиною щелкнут дверцы,

И бесприютность, словно нож,

Внезапно полоснет по сердцу.

Плывут трамваи, словно флот

Под парусами снегопада;

Цветами мертвыми цветет

Тьма электрического сада.

Повсюду мертвые цветы –

На гранях, плоскостях, уступах,

На страшных сгустках темноты –

Как украшения на трупах.

Туда, где розоватый мрак

Владычествует абсолютно,

Я смело направляю шаг –

Ведь мне повсюду бесприютно.

Я не боюсь из темноты

Подкрадывающихся пугал –

Вновь лаз в заборе, и кусты,

И между стен знакомый угол.

Здесь теплым кажется мне снег,

Охватывающий мне ноги.

Здесь дерево и человек

Без слов беседуют о Боге.

Здесь только снег шуршит в тиши,

С ветвей осыпавшийся где-то.

Не осветить моей души

Аллеям мертвенного света.

Пусть будет в ней темно, как здесь,

В укромной тьме живого сада,

Пусть уврачуют в сердце резь

Глухие вздохи снегопада.