Я верую в черепословье:

На голове моей нарост

Был полон искренней любовью,

Пока я молод был и прост.

Я рос и видел, сколько злости

В сынах отеческой земли,

И оттого в моем наросте

Метаморфозы потекли.

Любовью вздутая подкожность,

Повсюду видя столько зла,

В дурную противоположность

Самой себе переросла.

Я в метрополитенной давке

В вагоне был один такой,

Кто в попки девушкам булавки

Вгонял недрогнувшей рукой.

Я из подземных электричек

В дурдом за это попадал

И там испуганных техничек

Наростом головным бодал,

Чтоб после и другим наростом

Боднуть их тоже кое-где…

Я стал порочности форпостом,

Оплотом зла в людской среде.

Нарост мой сделался огромен,

Сравнявшись с головою всей

И славясь всюду как феномен,

Непостижимый для врачей.

А все на самом деле просто:

Поскольку миром правит зло,

То содержимое нароста

Взопрело так и процвело.

И за день докторишек по сто,

Болтая обо мне взахлеб,

Стремятся к моему наросту

Приставить свой фонендоскоп.

И ненависть к фонендоскопу

Из шишки поступает в грудь,

Но нет булавки, чтобы в жопу

Всадить ее кому-нибудь.

Идет чванливый докторишка

С фонендоскопом на брюшке,

А мне приказывает шишка

Его ударить по башке.

Пора бы предъявить пизде

Ряд обоснованных претензий,

При этом подарить пизде

Букет развесистых гортензий.

Скажи с упреком ей:”Пизда,

Забыла ты былые годы –

Как мы играли в пароходы,

Как мы играли в поезда”.

Построй общение на том,

Что крайне романтичны пёзды –

Берут их за живое звезды

И серенады над прудом.

Подлец сумел обрисовать

Пизде весь этот мир как сказку,

А после начал, сбросив маску,

Свой толстый дрын в нее совать.

Пизда забылась, увлеклась,

Пизда немного оступилась.

Теперь досада в ней скопилась,

Ей хочется на все накласть.

Столкнувшись с пошлостью мужской,

Пизда от ностальгии страждет.

Она возвышенного жаждет

С неотпускающей тоской.

Спроси:”А помнишь ли, пизда,

О том, как в старших классах школы

Играли мы с тобой в уколы,

В бутылочку и в поезда?”

Пизде мечтается вернуть

Ту романтическую юность,

Когда могла ночная лунность

Пизду на подвиги толкнуть.

Пизда – вместилище мечты,

Она подспудно ждет поэта,

И если ты усвоишь это,

К пизде допущен будешь ты.

Для паровозиков твоих

Она откроет свой туннельчик,

И вы устроите бордельчик,

Бордельчик только для двоих.

Удрученный жизнью несложившейся

И ушами, что всегда болят,

Я, как мальчик, в чем-то провинившийся,

Отводил от встречных робкий взгляд.

Мне казалось, что неполноценности

На моем лице горит печать.

Перед господами современности

Я старался вежливо молчать.

Но хотя и стал подобьем тени я

И, подобно ей, всегда молчал,

Получал я часто оскорбления,

Деньги же я редко получал.

Я тогда работал на издательства,

А в награду я от них терпел

Волокиту, ложь и надувательство,–

Но потом решился и запел.

Я устал от образа молчальника

И решил его пересмотреть,

И теперь, завидевши начальника,

Я сейчас же начинаю петь.

Чтоб для обихода буржуинского

Стать важней, чем повар и шофэр,

Я развил в себе вокал Вертинского

И его изящество манер.

Да, буржуй сначала удивляется,

Но потом уж внемлет не дыша,

Ведь в моих романсах проявляется

Тонкая, ранимая душа.

Я пою, руками развожу я,

То шагну вперед, то отступлю,

И при этом в облике буржуя

Подмечать растроганность люблю.

То, что у буржуев новоявленных

Служит заменителем лица,

Сотрясается от слез подавленных

И глядит с любовью на певца.

Вы, товарищи, напрасно стонете

Под напором денежных проблем –

Сердце толстосума вы затронете

Пением и более ничем.