Всю жизнь Зоб был бойцом, но оравы и орды все равно вызывали у него некое беспокойство, а с возрастом он стал все меньше чувствовать себя человеком из этой среды. Недалек срок, когда это выплывет наружу и его уличат в притворстве. И с каждым новым днем ощущение того, что бравада, а с ней и бойцовский дух у него напускные, пробирало Зоба все больше, и скрывать это становилось все трудней. Скусив у ногтя лишнего, он поморщился и отдернул руку.

— Негоже, — пробормотал он себе под нос. — Негоже названному все время бояться.

— Чего?

Тьфу ты. Он почти забыл, что рядом идет Хлад — настолько бесшумно он ступает.

— Хлад, а ты когда-нибудь боишься?

Тускло блеснул металлический глаз: сквозь ветви деревьев проглянуло солнце.

— Да было дело. Постоянно боялся.

— А что переменилось?

— Мне выжгли один глаз.

Хороша беседа. Ладно, на том и утремся.

— Это, видно, изменило твои взгляды.

— Урезало. Ровно вполовину.

Невдалеке от тропы, в непомерно тесном загоне блеяли овцы. Как пить дать, реквизированные — иными словами, украденые — у какого-нибудь незадачливого пастуха, лишенного в одночасье всего своего достояния, предназначенного кануть в глотках, а затем извергнуться из задниц войска Черного Доу. За загородкой из шкур, в считаных шагах от гурта, овец забивала женщина, а еще трое их свежевали, потрошили и вывешивали туши. Все четверо были по самые подмышки в крови, но это их нисколько не заботило.

За работой наблюдала пара шалопаев — судя по виду, без пяти минут рекрутского возраста, — и посмеивалась над тупостью овец, до которых не доходит, что делается за этой вот ширмой из шкур. Юнцы не задумывались, что в загоне прячутся как раз они сами, а за ширмой из песен, былин и отроческих грез безучастно поджидает война, по самые плечи в крови. Зоб-то это видел хорошо. Так отчего же он сам безропотно жмется в своем загончике? Знать, оттого, что старой овце новых заборов не перемахнуть.

Перед поросшими плющом развалинами, давно присвоенными лесом, вкопали в землю черный штандарт протектора Севера. На поляне суетились люди, взмахивали хвостами привязанные у длинной коновязи лошади. В сыпучих снопах искр о металл скрежетало ножное точило. Какая-то баба колотила молотом по колесу телеги. Здесь же работал кузнец — держа губами горсть колец, собирал с помощью клещей кольчугу. Сновала ребятня с охапками стрел, с плещущими на коромыслах ведрами, с мешками, торбами и сумами бог весть чего. Непростое дело — насилие, когда достигает крупных масштабов.

Посреди всей этой колготни на каменной плите полулежал, опершись на локти и прикрыв глаза, какой-то человек — до странности непринужденно, учитывая общую загруженность работой; более того, с нарочитым видом бездельника. Человек пребывал в тени, а клин света, пробившийся между ветками, пролегал как раз по его спесивой ухмылке.

— Именем мертвых, — подошел и остановился, глядя сверху, Зоб. — Или это принц, или мне чудится. Хотя кто еще может носить такие вот бабские сапоги?

— Стирийская кожа. — Кальдер приоткрыл глаза, надменно скривив губу так, как привык с детства. — Никак, Кернден Зобатый? Ты еще жив, старый нужник?

— Покуда есть нужда, живу, не кашляю. — Зоб выхаркнул мокроту, угодив как раз меж изящных сапожек принца. — Куда я денусь. И кто это, интересно, сплоховал, дав тебе выползти из места ссылки?

Кальдер скинул ноги с плиты.

— Не кто иной, как великий протектор собственной персоной. Видно, не может побить Союз без моей могучей меченосной длани.

— И что он, интересно, задумал? Отрубить и кинуть ее в них?

Кальдер раскинул руки.

— Как же мне тогда удержать тебя?

Они заключили друг друга в объятия.

— Рад видеть тебя, старый дуролом.

— И я тебя, лгунишка егозливый.

Хлад все это время хмурился из тени.

— Я вижу, тут у вас совет да любовь, — заметил он.

— Да я этого бздунишку, можно сказать, с пеленок растил. — Зоб костяшками пальцев почесал Кальдеру волосы. — Вскармливал молоком со скомканной тряпицы, этими вот руками.

— Да уж. Матери не было, так он был мне за кормилицу, — пояснил Кальдер.

— Вон оно что. — Хлад медленно кивнул. — То-то я смотрю.

— Нам надо поговорить. — Кальдер сжал Зобу предплечье. — А то я истосковался по нашим разговорам.

— Да и я, признаться. — Зоб осмотрительно сделал шаг в сторону: рядом взбрыкнула лошадь, опрокинув телегу, по земле звонко рассыпались копья. — Почти так же, как по приличной постели. Так что день нынче, пожалуй, не самый подходящий.

— Возможно, и так, — пошел на попятную Кальдер. — Я слышал, готовится какое-то сражение?

Он жеманно махнул рукой.

— Из-за него может погибнуть вся моя вторая половина дня!

По дороге он обогнул клетку с двумя замызганными северянами, сидящими нагишом на корточках. Один протягивал руку сквозь решетку в надежде если не получить воды или милосердия, то уж хотя бы чтоб какая-то его часть побывала на воле. Дезертиров повесили бы сразу, так что это, судя по всему, воры или убийцы. Ждут, как с ними соизволит обойтись Черный Доу — так что их, похоже, все равно вздернут, а может, для разнообразия сожгут. Странно как-то, сажать людей за воровство, когда все войско живет мародерством и грабежом. Или вздергивать на виселице за убийство, когда все собраны и посланы заниматься именно им. Что считать преступлением во времена, когда люди отнимают все, что захотят, у кого захотят?

Из-под сводчатого прохода показался Треснутая Нога. Вид у подлеца всегда был угрюмый, но сегодня он превзошел самого себя.

— Тебя желает Доу. Заходи давай.

— Возьмешь мой меч? — Зоб по привычке его уже снимал.

— Не надо.

— Вот как? С каких это пор Черный Доу начал доверять людям?

— Людям нет. Тебе одному.

Что это, добрый знак?

— Ну ладно.

Следом двинулся и Хлад, но Треснутая Нога жестом его остановил.

— Тебя Доу не просил.

От Зоба не укрылось, как Хлад прищурил единственный глаз. Оставалось лишь пожать плечами и нырнуть под завесу плюща. Ощущение такое, будто голова засунута в пасть волка; только и жди, когда он щелкнет зубами. Они шли по завешенному мшистыми тенетами коридору, гулким эхом капала вода; через широкую, поросшую колючими кустами галерею с обломками частично рухнувших колонн — некоторые еще подпирали остатки сводов, хотя крыши как таковой не было, сверху проглядывало небо. В облачном покрове протаивали ярко-синие полыньи.

Черный Доу восседал на троне Скарлинга в дальнем конце разрушенной залы, поигрывая, как водится, рукоятью меча. Рядом с Доу сидел Коул Ричи, почесывая седую щетину.

— По моему слову, — наставлял его Доу, — выходишь один. Движешься на Осрунг всеми силами. Там у них уязвимое место.

— С чего ты взял?

— У меня свои способы, — Доу подмигнул. — Людей у них слишком много, а дорог не хватает, так что они скопом метнулись сюда, да по тракту и растянулись. В городишке небольшое количество верховых да немножко молодцов Ищейки. К нашему подходу они там, может, слегка и обоснуются, но не удержатся, если ты как следует наберешь разгон.

— Уж разгон-то я наберу, — заверил Ричи. — На этот счет не беспокойся.

— Не беспокоюсь. Потому ты и идешь один впереди. Надо, чтобы твои парни несли над передними рядами мой штандарт, честь по чести, на виду. А с ним вымпел Гламы, и Железноголового, и твой. Чтоб со всех сторон было видать.

— Пусть думают, это наше общее средоточие сил.

— Если повезет, сколько-то людей они стянут с Героев, ослабят камни в своей кладке. И вот когда они окажутся в чистом поле между холмом и городком, я спускаю на них парней Золотого, и он рвет им задницы в клочья. А тем временем я, Железнобокий и Тенвейз предпримем марш-бросок на Героев.

— И как ты думаешь это осуществить?

Доу ощерился голодным волчьим оскалом.

— Взбежать на холм и все живое там поистребить.

— Но у них будет время освоиться, и для атаки это сложное место. Там их позиция будет наиболее крепка. Мы могли бы пойти в обход…