— Я убил…

Он попытался указать наверх, но не смог поднять руку. В конце концов он кивком указал на мертвых парней Союза у своих ног.

— Я убил…

— Сам-то цел?

Фладд в поисках раны заботливо ощупывал на нем пропитанную кровью рубаху.

— Это не моя.

— Четырех гадов, значит, укокошил? А где Рефт?

— Неживой.

— Да-да, оно и ясно. Сразу не дошло до дуралея. Ну так хоть тебе удалось выжить.

Фладд по-отцовски обхватил его за плечи и вывел на улицу. Ветер обдувал мокрую рубаху и обоссанные штаны. По уличным булыжникам вились пыль и седой пепел, валялось расщепленное дерево и оброненное оружие. Тут и там, зачастую вперемешку, лежали южане и северяне, убитые и раненые. Вон на земле, беспомощно воздев руку, корчится солдат Союза, а его топориками охаживают двое из черни. По площади все еще стлался дым, но уже видно было продолжение боя на мосту, где в темной завесе тенями метались люди, поблескивали мечи, мелькали стрелы.

Перед клином готового к броску воинства возвышался на коне дородный старик в черной кольчуге и видавшем виды шлеме; сидел и обломком какой-то палки указывал через площадь, гремя осипшим от дыма голосом:

— Столкнуть мне эту нечисть с моста! Гнать их взашей!

Возле старика стоял карл со штандартом на шесте: белый конь на зеленом поле. Знак Коула Ричи. Получается, это сам Ричи и есть.

До Бека лишь сейчас начало доходить. Северяне, как и сказал тогда Фладд, сами подготовили натиск и поймали увязший в домишках и извилистых переулках Союз. И сейчас гонят его обратно за реку. Так что помирать сегодня, возможно, и не придется. От этой мысли на глаза навернулись невольные слезы — ну, если не от этого, так уж во всяком случае от разъедающего глаза дыма.

— Ричи!

Старый воин обернулся.

— Фладд! Никак жив еще, седая твоя башка!

— Условно. Несладко нам тут пришлось.

— А кому нынче легко! Видишь, я топор к бесу сломал? Крепкие у Союза шлемы, ничего не скажешь. Ну да мы их все равно проломим.

Ричи швырнул ненужный черенок, тот покатился по булыжнику разрушенной площади.

— А вы молодцы, неплохо тут потрудились.

— Да вот, почти всех своих ребят потерял, — вздохнул Фладд. — Один только этот остался.

Он хлопнул Бека по плечу.

— Веришь, нет, четверых ихних сволочей один уложил. Своими глазами видел.

— Неужто четверых? Как звать тебя, парень?

Бек с угрюмой растерянностью поглядел снизу вверх на Ричи и его названных. Все смотрели на него. Надо было рассказать им, как все обстояло на самом деле. Всю правду. Но будь даже в нем, Беке, кость, которой, получается, не было, на такое обилие слов у него не хватило бы дыхалки. И он односложно буркнул:

— Бек.

— Просто Бек?

— Да.

Ричи радушно улыбнулся.

— Такому, как ты, сдается мне, не мешает иметь имя повидней. Назовем-ка мы тебя… — он оглядел Бека и сам себе кивнул, будто получив желаемый ответ, — Красным Беком. А?

Он повернулся в седле и крикнул своим названным:

— Как вам оно, ребята? Красный Бек!

Все застучали — кто в щит рукоятью меча, кто в грудь боевой рукавицей — подняв соответствующее ритуалу громыханье.

— Ну что, видите? — возгласил Ричи. — Вот парень, который нам нужен! Гляньте-ка на этого удальца! Побольше бы нам таких чертяк!

Всюду смех, веселые возгласы, кивки одобрения. В основном оттого, что Союз отогнан обратно за реку, но отчасти и из-за него, за его кровавое омовение. Бек всегда грезил уважительным к себе отношением, компанией ратных людей, а паче чаяния знатным именем. И вот теперь все это у него было. А он лишь прятался в шкафу и убил своего, и присвоил чужие заслуги.

— Красный Бек. — Фладд улыбнулся горделиво, как отец первым шагам своего чада. — Как оно тебе, парень?

Бек стоял, глядя в землю.

— Не знаю.

— Ы!

Зоб дернулся, отчего нитка лишь сильнее стянула щеку, а значит, еще больней.

— Ы-ы!

— Зачастую, — как ни в чем не бывало, вещал Жужело, — человеку целесообразнее пребывать со своей болью в обнимку, нежели пытаться ее избежать. При более близком взгляде вещи не столь внушительны.

— Легко говорить: иголка-то у тебя.

Зоб с присвистом втянул воздух, когда игла в очередной раз куснула щеку. Стежки и швы были для него не внове, но странно, насколько быстро забывается та или иная разновидность боли. И вот сейчас эта ее разновидность безошибочно воскресала.

— Вот бы побыстрее разделаться…

— Понимаю и скорблю, только вся беда в том, что калечить у меня получается несравненно лучше, чем лечить. Трагедия моей жизни. Но тем не менее неплохо делаю швы, знаю, как по Аломантре накладывать повязки с вороньим когтем, да еще могу напеть-нашептать заговор-другой…

— И как, помогает?

— То, как я их напеваю? Разве что отпугивать кошек.

— Ы-ы! — взвыл Зоб.

Жужело большим и указательным пальцем сдавил ему порез и снова протащил нитку. Нет, в самом деле, лучше перестать выть, поберечь силы для ран посерьезней, чем эта царапина на щеке. Тем более что от вытья их не убудет.

— Прошу прощения, — Жужело крякнул от усердия. — Знаешь, я тут размышлял, и, кстати, не раз, в размеренные моменты досуга…

— Коих у тебя, видно, великое множество.

— Ну я ж не виноват, что ты столь нетороплив в предъявлении моей судьбы. Так вот, иной раз мне кажется, что человек совершает великое зло очень быстро. Вжик клинком, и готово. В то время как добрые деяния требуют времени, а заодно и всевозможных, подчас крайне непростых усилий. У большинства людей просто не хватает на них терпения. Особенно в наши дни.

— Уж такие времена.

Зоб сделал паузу, подкусывая на нижней губе лоскуток отслоившейся кожи.

— Я вот тоже иной раз думаю, а не слишком ли часто я эти слова повторяю? Может, я превращаюсь в своего папашу? В старого дурака-зануду?

— Это удел всех героев.

— Эк куда хватил, — фыркнул Зоб. — Куда нам до тех, кто доживает до песен о себе.

— Ужасное бремя для человека, слышать песнь о себе самом. Достаточное, чтобы любого превратить в дерьмо. Даже если он таковым изначально не был.

— Я бы не сказал. Вообще я считаю, песни о воинах-героях так или иначе раздувают в людях собственное «я». Они начинают им бравировать. А великий воин должен быть хотя бы наполовину безумцем и бессребреником.

— О-о. А вот я знавал некоторых великих воинов, которые безумными не были ну ни на понюх. А просто бессердечными, самовлюбленными сволочами, которым на все наплевать. Кроме, пожалуй, серебра.

Жужело надкусил нитку.

— Еще одно общераспространенное суждение.

— Ну а ты, Жужело, в таком случае кто? Безумец или бессердечный хер?

— Я пытаюсь лечь мостом между тем и другим.

Зоб хмыкнул, несмотря на то, что щека болезненно пульсировала.

— Ах, вот ты каков. Это, я тебе скажу, и есть усилие хренова героя. Верный его признак.

Жужело откинулся на пятки.

— Ну все, готово. И кстати, неплохо получилось, хотя это, наверно, смелое самовосхваление. Возможно, в конечном итоге я все-таки покончу с калечением и займусь лечением.

Сквозь все еще ощутимый звон в ушах Зоб услышал рычащий голос:

— Ага, но только после битвы, ладно?

Жужело поднял взгляд.

— Ба, да это же ни кто иной как наш защитник и благодетель, протектор Севера. Я чувствую себя таким… защищенным. Прямо-таки спеленутым, как дитя.

— У меня у самого всю жизнь такое ощущение.

Доу, руки в боки, смотрел сверху вниз на Зоба, а на него самого сверху вниз смотрело солнце.

— Ты хочешь подкинуть мне какую-нибудь драчку, Черный Доу?

Жужело медленно встал, поднимая за собой меч.

— Я пришел сюда наполнять могилы, да и Меч Мечей у меня вот-вот проголодается.

— Думаю, скоро я добуду дичь, и ты дашь ему поживиться вдоволь. А пока мне надо с глазу на глаз перемолвиться с Кернденом Зобатым. Прямо здесь.

Жужело шлепнул себя по груди ладонью.